Возможность поглядеть на Америку была в те времена редкостью, а тут предлагалось прокатиться в Нью-Йорк, да ещё и получить деньги на личные расходы. Он решил купить маме какую-нибудь сногсшибательную шаль с цветами и птицами.

Коньков приказал ему взять с собой двадцать маленьких бутылочек, наполненных святой водой. Отец Леонид предложил взять пустые бутылочки, а святой водой заправиться в каком-нибудь православном храме уже в Нью-Йорке, но Коньков заупрямился и потребовал набрать воду в Москве. Его беспокоило, что поездка и без того походила на балаган, и он хотел проявить строгость.

Ему ещё предстояла беседа с Сашей Перельштейном, который оказался незаменим, поскольку свободных раввинов, как назло, не нашлось в распоряжении ни у самого Конькова, на даже у генерала Лакова.

Можно было бы, конечно, выпросить кого-нибудь со стороны, но Коньков думал, что, если с ним будет знакомый человек, меньше шансов, что эта история выйдет наружу. А если она станет известной, он превратится в посмешище до конца своих дней. Коллеги будут показывать на него пальцем и говорить, что это тот самый Коньков, которого послали в Америку, чтобы воевать с крылатыми клоунами.

Поэтому с Сашей Перельштейном пришлось повозиться. Мнительный Саша заподозрил, что Коньков над ним подшучивает или, того хуже, подшучивает над раввином Зябликом-Школьником, и упёрся. Он поверил, что во всей этой истории что-то есть, только тогда, когда увидел авиабилеты. Но когда Коньков сказал Саше захватить с собой побольше магендавидов, Саша решил, что Коньков издевается над иудаизмом, и его снова пришлось успокаивать.

Когда Коньков поинтересовался, нет ли у иудеев какой-нибудь святой воды, которой можно было бы запастись, Саша сказал, что нет, и принялся описывать Конькову различные предметы иудейского культа с совершенно излишними подробностями. Коньков слушал минут тридцать, но потом затосковал и сказал, что ему пора на совещание.

За день до полёта группа собралась в полном составе.

– Повторяю задачу, – сказал Коньков. – Нам неизвестно, похищен ли Демидин, или он добровольно переметнулся к американцам. Известно, что он находится на крыше жилого дома в Нью-Йорке.

– Не верю, что он перешёл к американцам, – вставил Вова Понятых.

– Мы должны быть готовыми ко всему, – сказал Коньков. – Возможно, его удерживают насильно. Про похитителя известно, что он одет в костюм демона.

– Он псих и сумасшедший, – проницательно сказал Саша.

Коньков пожал плечами.

– Есть мнение, что похититель, если он похититель, а не сообщник Демидина, считает себя демоном и испугается освящённых предметов – например, крестиков.

– И магендавидов, – вставил Саша Перельштейн.

– Если он верующий еврей, – сказал Коньков, – тогда магендавидов.

Саша промолчал. Про себя он подумал, что ни один верующий еврей не сойдёт с ума настолько, чтобы оказаться на крыше в костюме демона, да ещё утащив с собой какого-то Демидина.

– А зачем нам освящать предметы? – вдруг спросил Вова Понятых. – Ведь достаточно, чтобы похититель думал, что предметы освящены.

– Приказано освятить всё, что освящается, – строго ответил Коньков. – Кстати, как это делается у иудеев?

– Раввин должен прочитать браху, то есть благословение, – сказал Саша.

– Вы можете это сделать? – спросил Коньков.

– Нет, что вы, – испугался Саша. – Я не раввин.

И он в который раз вспомнил про проклятые пельмени.

– А кто может? – спросил Коньков.

– Ну, например, Зяблик-Школьник.

Коньков не удержался от того, чтобы поддразнить Сашу.

– А он достаточно уважаемый раввин? – спросил он.

Саша сразу надулся.

– Рав Зяблик-Школьник – один из самых выдающихся людей нашего поколения, – холодно сказал он.

На самом деле он не сомневался, что Зяблик-Школьник – самый выдающийся человек поколения.

«А я – директор бродячего цирка, – с горечью подумал Коньков, – вооружённого водяными пистолетиками! Только бы никто об этом не узнал!»

Демидин и демон на крыше

Демон приволок дохлую мышь, но Демидин отказался её есть. В другое время демон заставил бы Демидина проглотить её вместе с костями, но он слишком ослаб от голода и его томили дурные предчувствия. Он и за мышью охотился только для того, чтобы отвлечься. В дальнейшем его ожидала встреча с новыми людьми, он предвидел их и его будущий страх, гнев, кровь, а дальше он ничего не мог предвидеть, и это его беспокоило больше всего. Враги строили планы, чтобы отнять его добычу, и кто-то уже был послан, чтобы разыскать его в Нью-Йорке.

– К нам придут гости, – сказал демон.

– Откуда ты знаешь? – спросил Демидин.

– Я – дух, – надменно сказал демон. – Мои возможности и великолепие для тебя непостижимы.

– Как по-венгерски «четырнадцать»? – спросил Демидин.

Демон немного подумал.

– Тизенниг, – сказал он.

– Правда, – удивился Демидин. – О чём я сейчас думаю?

– О траве и цветах, – ответил демон.

– Действительно, – удивился Демидин.

– Не забывай, что твоё будущее у меня вот здесь, – процедил демон.

Он далеко высунул язык и показал пальцем внутрь своей глотки.

– Здесь Константин Демидин окончательно удовлетворит своё научное любопытство, – сказал он, шамкая, и потом уже захлопнул пасть. – Допустим, я тебя отпущу и ты станешь академиком. Найдешь себе новую жену. А она тебе опять изменит.

Демидин молчал, понимая, что его дразнят.

– Дурак ты, – сказал демон. – Дур-рак. Состаришься. Талант твой выдохнется. Себе же, молодому, завидовать будешь. Хочешь, я расскажу тебе, что ты искал всю жизнь?

– Что? – заинтересовался Демидин.

– Тешил свою гордость. Вся твоя наука – мелочное, отвратительное самолюбие.

– Врёшь! – не выдержал Демидин.

Демон ухмыльнулся.

– В твоих мыслях это написано.

– Ведь не только в самолюбии дело, – сказал Демидин. – Когда вынашиваешь в себе истину, то сам её сначала не осознаёшь, но, кажется, умрёшь, если ты её не увидишь, а потом – раз, вспышка, и она вдруг перед тобой, и это такая красота…

– Понимаю, это как изнасилование, – глубокомысленно сказал демон.

– Совсем нет. Истина и без тебя прекрасна. Ты её не захватываешь, а открываешь. Мне кажется, она радуется, когда к ней приходят. Может быть, она живая?

– Что ты такое врёшь, сволочь! – разозлился демон.

Он забегал по крыше, сжимая и разжимая кулаки.

– Я голоден! Я устал! – рычал он. – Этот человечек меня ещё умолять будет, чтобы я его прикончил. Я доберусь до самого дна его поганой душонки.

Глава 29

Многожён и Скуратов уходят из гарнизона

Однажды сильно раздувшийся и преющий от внутреннего жара Многожён Шавкатович поднялся в воздух и, покачиваясь, завис над своей крышей. С его боков, как мокрые перья, свисали прилипшие к телу тряпки и одеяла. Под ним суетился бледный от гордости Скуратов. Скуратов держал конец верёвки, которой была обвязана слоновья грудь Многожёна Шавкатовича, и, осторожно спускаясь по лестнице, тянул его за