— Леда, — прошелестел он, — простите забеспокойство, но Диана просит вас заглянуть к ней на минутку.

Очень хорошо! Похоже, что дива действительнорасчувствовалась.

Но вот что ей от меня понадобилось? Наверное, любойнормальный журналист на моем месте тут же подхватил бы ноги в руки и помчалсявыяснять, в чем дело, но мне так опротивела эта модель с ее полуулыбкой, с еевывертами и ужимками, что я решительно покачала головой:

— Простите и вы меня, но, к сожалению, сейчас это никакневозможно. Я очень и очень тороплюсь. Но вы передайте Диане мой телефон. Еслизахочет, то может позвонить мне вечером.

И я протянула бесцветному человечку листок из блокнота сосвоим домашним номером. Я даже не стала смотреть, что он будет с ним делать, аподхватила сумку и решительно выскочила из зала. Посмотрим, что дива скажетсегодня вечером.

Но Диана вечером не позвонила.

Он ненавидел зеркала.

Эта была не минутная, быстро проходящая ненависть, а тяжелоеи осознанное чувство, которое зреет подспудно, как болезнь, медленно и вернопожирающая плоть человека. Но его ненависть разъедала не тело, а душу.

Не было в подлунном мире ничего более лживого. Они лгали,как всегда лгут женщины. Но последних, хотя бы можно уличить во лжи, причинитьболь, заставить страдать, а что можно сделать с зеркалом? Разбить? Чтобы вокругпоявилось множество лживых ухмыляющихся осколков? Однако люди все же не моглиобходиться без зеркал, как не могли обходиться без женщин.

Он давно изучил весь этот мир и прекрасно знал ему цену. Б егожизни давно не было женщин, как в его доме давно не было зеркал. Он ненавидел исвое отражение. Свое лицо, свои растрепанные волосы, свои глаза. Глаза, которыетак близко видели ту грань, что отделяет бытие от небытия. Он заглядывал по тусторону вечности, но слабое тело не послушалось его, и он все еще здесь, хотядуша давно просилась на свободу. Как же счастливы те, кто мог довестизадуманное до конца.

Он давно понял и согласился с Достоевским, что всесамоубийцы делятся на две категории. Но у него на этот счет была своясобственная теория. Любой самоубийца, когда подходит близко к незримой чертемежду двумя мирами, останавливается, замирает. Говорят же, что в такие моментычеловек вспоминает всю свою жизнь. И те, кто жалеет о чем-то несовершенном, о каком-точеловеке или о какой-то вещи, уйти не могут, их тянет назад. Но те, кому в этоммире уже ничего не жаль, уходят безвозвратно. Значит, здесь они сделали все,что смогли.

Он и сам подходил не однажды к этой черте, даже помнит еецвет, что не виден обычным людям. Но и его всегда останавливала какая-томелочь. Он вспоминал о ней, и становилось невыносимо жаль…

Он и сам бы не мог себе точно ответить, чего ему было жаль вэтом мире. Но, возвращаясь к жизни, всегда замечал, насколько уродливо онвыглядит. Он ненавидел некрасивость так же сильно, как ненавидел зеркала, ееотражающие. У него вызывали сильное раздражение обыкновенные лица обыкновенныхлюдей. На несколько лет он уехал из Питера и жил на одном из карельских озерподальше от всех. Он свыкся с тишиной, смотрел на воду и небо, траву и деревья,и мир начинал казаться ему прекрасным.

Но и там его не оставляли в покое. В какую бы глухомань онни забрался, и там не было спасения от людей. Они приезжали отдыхать назаброшенную заимку с водкой и бабами. Разжигали костры, горланили песни, жраливодку и лапали своих баб, которые оглашали окрестности визгливым матом. Нокогда ему надоело терпеть, он взял ружье и подкрался к ним поближе… Он точнознает, что попал. Они даже не стали его искать, а поспешно уехали. Больше егоникто не беспокоил.

Он сам иногда выбирался к людям. Выбрался как-то раз, чтобыкупить муки, табака и соли про запас, и в стареньком покосившемся магазинчикеувидел на прилавке несколько красочных журналов. Как они могли попасть в этобогом забытое место, он не знал. Но все-таки повернул к себе затрепанныйжурнальчик и лениво открыл его.

Он узнал ее сразу. Да и как можно было не узнать этуотстраненную холодноватую изысканную красоту. Она смотрела прямо на него,заглядывая в самые потаенные уголки его души, а полуулыбка будоражила его таксильно, что он чуть не застонал от нахлынувших воспоминаний. Она находилась такдалеко и в то же время совсем рядом. Можно даже коснуться ее глянцевого лица.Старый рокер, у которого на руках остались зажившие шрамы, а душа все ещекровоточила, понял, что ему бесполезно хорониться в этой глухомани, потому чтоона найдет его и здесь. Ему надо вернуться, чтобы наяву увидеть этухолодноватую совершенную красоту и прикоснуться к ней.

Он вернулся, чтобы опять попасть в неверный свет фонарей,дробящийся в мелких лужах, чтобы опять вдыхать сырой воздух и бродить понабережной Фонтанки. А зеркала продолжили искажать действительность, расчленяяее на куски. И весь мир кувыркался и дробился, сжимался и растягивался. А людинапоминали чудовищ с картин Гойи и Босха. Он перестал любить картины, но онпродолжал бывать на выставках, чтобы еще больше увериться в несовершенстве мираи человека. И лишь однажды, попав в мастерскую одного художника, замер. Здесьне было некрасивых вещей, напротив, все вокруг поражало своей не правильной,асимметричной красотой. И эти пейзажи, что манили к себе, и эти птицы, похожиена цветы, и цветы, так похожие на птиц. И веселые девушки, которых можно былоспутать и с теми и с другими.

Он понял, что красота, которую он так долго и безнадежноискал, все-таки существует. И он может видеть ее часто, даже прикасаться к ней.Откуда ему было знать тогда, что все обернется фальшивкой, обманом? Но когда онво всем разобрался, то у него с глаз словно спала пелена, теперь он точно знал,что ему нужно делать, чтобы исправить этот несовершенный мир, который такпривык доверять фальшивым зеркалам.

А зеркала он перестал замечать, как перестает человекзамечать долгую и изнурительную болезнь. Просто знает, что она есть, и миритсяс ней до поры до времени. Но в душе он все так же их ненавидел, и ненависть егодень ото дня становилась все сильнее.

Здесь было тихо, спокойно и уютно. Кафе «Венеция» со своимиогромными зеркалами, прекрасными шпалерами и золоченым фарфором располагало кзадушевной беседе. Мне и хотелось немного расслабиться, посидеть, отдохнуть, ноКарчинский заметно нервничал, хотя и пытался не подавать виду. Он изо всех силстарался шутить, улыбаться, но все это давалось ему с величайшим трудом. Я ужеотдала ему сверток и теперь рассказывала о своей встрече с Паком.

То есть рассказывать мне было, собственно, нечего, всегонесколько фраз, но художник ловил их с жадным вниманием и нетерпеливовыспрашивал подробности. Сначала я не хотела говорить ему о том, что ваза,которую он послал в подарок, разбита, но потом все же решилась сказать. Вазуведь попросили доставить меня, и я довезла ее в целости и сохранности, но затемее кто-то разбил. И я здесь ни при чем.