– Мороз идет.

– Пересидим под лошадьми. Бортэ! Гуюк! – командир махнул двум хунгурам. – Ступайте, поищите его скакуна.

– В лес, багадыр?

– Неглубоко. Не бойтесь.

Булксу уселся на кучу веток, укрылся шкурой. Захрипел и сплюнул кровью. Молодой хунгур присел рядом с ним – на обитом золоченой жестью седле. Они ждали.

2

Ледяная вода, которая выплюнула его тридцатью стопами пониже обрыва, сковала тело железным обручем холода. Несколько мгновений, пока он неловко, будто слепец, выползал из озера на снег, не чувствовал рвущей боли в ранах, полз, волокся до первых деревьев. Потом медленно поднялся, цепляясь за каждое углубление в коре; едва сумел встать, как сразу затрясся от холода. Он был один посреди горного леса, опускались сумерки, от заснеженных вершин наползал жестокий, высасывающий силы и волю холод.

Он трясся и дрожал, а ведь ночью станет еще хуже. Нужно разжечь огонь. Любой ценой. Потянулся к поясу, к накрепко завязанному мешочку, пропитанному бобровым жиром, где он прятал трут и кресало. Застонал, когда отозвалась рана в правом боку.

Есса! Еще и это. Но он должен попытаться. Шаг за шагом.

Он ухватился за древко и попытался потянуть, но боль была такой, что он затрясся. Из очей его полились слезы. Нужно вынуть стрелу, сделать хоть что-то. Быстрее!

Боль его немного отрезвила. Он осмотрелся, увидел раздвоенный бук – с вертикальным отростком, выступающим из ствола на уровне коленей. Постанывая, подошел ближе, развернулся спиной, отломил ветку и зажал зубами. Будет больно.

А потом медленно ввел торчащую из бока стрелу в углубление между стволами.

Приготовился к боли, но судьба его опередила. Приседая, он потерял равновесие – от боли, холода, слабости. Просто свалился на землю, на живот. Крикнул, но, как ни странно, боль оказалась не столь уж сильной. Почувствовал рывок, словно раскаленный клинок прошелся по ребрам; но после осталась только давящая боль в боку.

Он ощупал бок, лежа на снегу, – почувствовал дыру и кровь. Стрела вошла неглубоко – как видно, лишь проткнула кожу на ребрах, ткнувшись в полотно сюркотты. Постанывая, он прикладывал к ране снег, что смешивался с кровью, и вдруг почувствовал странную слабость и словно бы меньший холод. Он замерзал. Изо рта его вырывались клубы пара, наверняка оседали инеем на заросших щеках.

Он должен развести огонь! А вот вторая стрела вошла глубоко. Он, постанывая, ухватился правой рукой за древко, сломал его одним движением, так, чтобы остался только кусок размером с ладонь, чтобы древко не цеплялось за ветки.

С трудом встал. Холодно, холодно, лед… Он чувствовал, как сюркотта каменеет на морозе. Сперва огонь, снять мокрые одежды, согреться, вынуть стрелу. Высушиться, одеться снова. Трясущимися руками он потянулся за мешочком, ослабил мокрый ремень, сунул пальцы внутрь. Сразу почувствовал железное, дважды свернутое кольцо огнива, острые грани кремня. Вынул все это…

Застонал снова. Толстый сверток трута промок, распадался в пальцах, как истлевшие тряпки.

Он высек огонь, но искры падали на мокрую растопку. Сжал огниво в руке и сделал шаг: шел лесом, спотыкаясь о корни. Искал что-то, что могло бы заменить трут. Ничего. Всюду гладкие буковые стволы, кусты, под деревьями глинистая земля, мох, камни, везде этот снег, который порой доходил до коленей.

Он замерзал. Зубы стучали от холода, он чувствовал дрожь, та рвала его, будто когти хищника, он костенел, все сложнее было сгибать окровавленные ноги.

Вдруг лес расступился – мужчина увидел поляну, а сбоку, из-под снега, торчали сухие тростинки сорняков, увенчанные головками, поросшими тончайшей пряжей. Днем, на солнце, они были красноватыми, теперь же казались серыми. Он сорвал одну, растер в ладонях. Ветер высушил ее, словно паклю.

Он не знал, откуда взял силы, чтобы схватить первый стебель. Сомкнул пальцы и сразу же застонал, поскольку сорняк оказался колючим, прострелил руку острыми иголками боли. Он даже заплакал, потому что в теле его не было уже места для новых страданий. Крича, оступаясь, продолжал рвать стебли, сваливал их на плоском камне посредине поляны. Нашел еще в себе силы, чтобы притащить сюда несколько влажных веток.

«Я гибну! Гибну! Гибну!» – билось в мозгу.

Мороз был страшным. Сюркотта, покрытая льдом, тряслась при каждом движении, вытягивала тепло из исстрадавшегося тела, как камень. Наконец он упал на колени, сунул руки в кучу стеблей, хватал головки, растирал легкий пух, собирал его в одном месте.

Когда он высек первые искры, то почти уже замерз. Огниво вылетело у него из рук, упало на снег, рядом с камнем. Он свалился на колени, ища кресало в темноте. Не находил! Не находил! Есса единый! Да он уже мертв.

Наконец он чудом нащупал продолговатый предмет. Сжимал его, будто величайшее сокровище. Стал высекать трясущимися руками огонь. Безостановочно. Раз за разом сноп гаснущих искр выстреливал из-под кремня. И еще раз! И еще!

И наконец что-то затрещало. В завитках сорняковых головок возник огонек. Мужчина раздувал его бледными губами, молился, словно селянин древним богам. Блеснуло пламя, приугасло, выстрелило вверх, охватило веточку, распалось на меньшие.

И вдруг всю стопку древесины охватило пламя – опалило даже брови беглецу, обсыпало его пеплом. Жар ударил широкой волной. Мгновение беглец насыщался теплом, прикрыв глаза.

Времени на это не было.

Он подбросил в огонь ветки – сперва те, что потоньше, потом потолще. Протягивал одеревеневшие ладони. На груди чувствовал жар, на спине – лед. Нужно было снять всю одежду и высушить. Как можно быстрее.

Он медленно развязывал ремни сюркотты, стянул ее с правого плеча; с левого не мог, материал цеплялся за стрелу. Потому он потянулся к поясу, нащупал нож – чуть выгнутый, в костяных ножнах, изображавших шестерых переплетенных языческих вил. Вынул его и, постанывая, прорезал ткань. Боль отозвалась снова, дергала так, что из горла мужчины вырывался скулеж.

Он расширил дыру, осторожно вынул из ткани древко, что, впрочем, не спасло его от очередной доли страданий. Сбросил мокрую сюркотту на землю, потом разорвал рукав сорочки, распустил завязки, снял ее и повесил на ветке у огня.

Свалился на стеганку – полуголый, но обогреваемый жаром. Ощупал рану на руке. Плохо: она подпухла, а стрела вошла глубоко в мышцы, древко едва удавалось двигать; рану рвало болью.

Пан или пропал – если наконечник граненый, то его можно будет вынуть. Но если он расширенный, как месяц, то мужчина буквально разрежет себе руку. Ему повезет, если он просто не истечет кровью до смерти.

Ну, нет времени на раздумья. Чтоб его всё чума взяла!

Он взял нож, сунул в жар. Добавил дров, чтобы сделалось светлее.

Потом вынул раскаленное железо, положил рядом с костерком на мокрую сюркотту. Закусил очищенную от коры палку. Оторвал подол от рубахи, положил на снегу.