Он уже собирается уходить, но вдруг замирает. Разве они не завернули труп в брезент? А если так, как он рассмотрел штанину? Когда несли, из свертка торчали только ступни, и ботинки были все в крови, а тот, что он видел…

Дорд снова освещает полосатый ботинок и скользит лучом по телу.

«Брезента нет. Развернулся?» – соображает Дорд. И еще что-то изменилось. На рубашке больше нет крови. Пыль, грязь есть, а крови нет. Дорду и отсюда виден голубой цвет. И панама на голове… а Дорд уверен, что они оставили ее на дороге.

Потом свет падает на выбившийся из-под шляпы пук рыжих волос, Дорд замечает ярко-красные ногти и понимает, что это вовсе не мужчина.

Женщина. Мертвая, но все равно женщина. А одета точь-в-точь как тот парень из Винка.

– Ни хрена? – выдыхает Дорд. Он замечает, что весь в поту, и смаргивает слезы с глаз. Потом, дрожа, переводит луч еще дальше.

Покойница не одна. Далеко не одна. Вся расщелина заполнена трупами, десятками трупов, и все в светло-голубых костюмах, в двухцветных ботинках, в нелепых белых панамах. Их убивали по-разному: перерезали глотки и запястья или, судя по синякам на иных шеях, вешали, но преобладающая метода – пулевая рана в голову, как у того, которого полчаса назад подобрали на дороге Циммерман с Дордом. Теперь Дорд видит и завернутого в брезент мужчину – тот свалился во что-то темное, черно-серое, блестящее, и в разложившейся массе вроде бы видится очертание кисти руки или сморщенная ступня, и завывающее от ужаса сознание Дорда задается вопросом, как же давно это тянется.

В большинстве здесь мужчины. Разных размеров: маленькие, высокие, толстые и тощие. Есть и женские тела. Но вопить Дорд начинает, только когда луч падает на мальчугана не старше одиннадцати лет, одетого в бледно-голубой костюмчик, в двухцветных ботинках, особенно когда Дорд различает аккуратное пулевое отверстие ровно между глаз мальчика, таращащего пустые глазницы со дна расщелины.

Больше Дорд ничего не помнит, пока не выкарабкивается на тропу к грузовику. Потому что, оказывается, Циммерман был прав. Не хочет он знать. И никогда, никогда не хотел.

Нетрудно, думает Мона, понять, почему столько пророков обретали Бога, скитаясь по пустыне. Нет на земле более странных и пустых мест. В нее только вступишь, и она перекручивает твои мысли: твое понимание устройства мира разбивается о мили пустоты, и цивилизация уже представляется сновидением. И хотя самой бескрайней пустоши далеко до бесконечности, это множество нависающих красных утесов и пустоты на горизонте на дюйм приближает тебя к ее пониманию.

Ведя надрывающийся «Чарджер» вверх по дороге, Мона сознает, что никогда в жизни не ощущала себя такой маленькой. Как будто мир ушел из-под ног, а она цепляется за острие медно-красного сталактита на своде бесконечной пещеры, а под ней бескрайний океан этого безоблачного электрически-синего неба, и стоит сорваться, свернуть с дороги, она будет падать в него, в бесконечную плоскую синеву, тщетно умоляя о смертельном поцелуе твердой земли. Земли не будет. Только падение.

Мона посматривает на сетчатую изгородь вдоль дороги. Она проезжает еще один указатель границы Винка – полуразрушенный щит удивляется, чего ради она покидает город, хотя Мона готова привести не один миллион причин. Она тормозит, когда серебристый блеск ограды сменяется черным оскалом. Сворачивает к обочине и в самом деле видит пролом, широкий, чуть не двадцать футов.

– Наверное, здесь, – вслух говорит Мона. И хмурится, вспомнив о запасном колесе. На такой дороге докатка долго не продержится, а новых колес для «Чарджера» здесь не найти. К тому же Мона больше никому в Винке не верит.

Приходится, как она и боялась, идти пешком. Она решается отвести «Чарджер» ровно настолько, чтобы было не видно с дороги, потому что не знает, кто здесь может проехать, а рисковать не хочет. Морщась при каждом треске сучка или камня под колесом, Мона медленно-медленно проводит машину сквозь пролом в ограждении.

Она оставляет «Чарджер» за упавшей желтой сосной, выходит и высматривает дорогу. Отсюда много не разглядишь. Мона оборачивается, отмечая в памяти место, потому что, хотя воды она захватила вдоволь, пустыня велика, и, если заблудишься, вода рано или поздно кончится.

Мона закидывает за плечи приготовленный рюкзак (розовый детский рюкзак из ящика «находок» в «Желтых соснах», потому что прежний ее рюкзачок мал для такой экспедиции) и пускается в путь по плато. На такой высоте невыносимой жары не бывает, зато очень сухо, и кожа вроде бы уже коробится от ветра.

Выбравшись на гребень холма, она останавливается. Будто бы что-то мелькнуло впереди, но сразу исчезло…

Сделав еще шаг-другой, Мона осматривает округу. И, склонив голову под нужным углом, видит.

Дорога, как и обещал Парсон. Чуть заметная, как шепоток кисти по холсту, но вот она. Мона прослеживает ее изгибы по каменистой земле, видит, как она переваливает холмы и гребни, пока не скрывается в тени столовой горы. Она похожа на шов на коже земли, словно пустыню здесь сшили из двух кусков.

Путь предстоит долгий. Однако, решает Мона, здесь враждебная территория. Парсон может хоть целый день забавляться загадками, но о проникновении на враждебные территории он ни черта не знает.

А Мону ожидает именно это. На плато есть тайны, которые все хотят от нее скрыть. И она, поправив розовую лямку на плече, пригибается пониже и рысцой пускается через пустыню.

В тени каждого дерева или камня она задерживается, чтобы осмотреть местность. Не видно ничего живого, даже птиц нет. Она здесь совсем одна. И все же Мона не теряет бдительности. На бегу она иногда касается рукояти «Глока», напоминая себе, что вооружена и знает, что делать, если встретятся… она ищет подходящее слово – препятствия.

Чем дальше, тем менее реальным видится все вокруг. Солнце будто застыло на месте – на полчаса от рассвета. В косых лучах тени похожи на иероглифы, неумело накорябанные на красной земле. Огромные скалы подкрадываются откуда ни возьмись, медленно выступают из-за какого-нибудь пригорка, словно горы идут за ней по пятам. И тишина, только ветер свистит. Резкая перемена после соснового шороха Винка.

Одна вершина поднимается и медленно опадает, словно Мона идет вброд по красному морю. Но когда вершина отступает, за ней видится что-то – тонкое, поблескивающее белизной.

– Что за черт? – вырывается у Моны. Она вытаскивает из рюкзака бинокль. Наводит на пригорок за скалой и всматривается.

Такое трудно не заметить. За скалой прямо из земли торчит белый столб. Он резко выделяется на тускло-красном фоне. И колонна эта слишком совершенна, слишком точна, чтобы причислить ее к созданиям природы.

На вершине загорается и гаснет фиолетовый огонек.

– Нет, – говорит себе Мона, – не естественный.

Поджав губы, она осматривает местность вокруг белого столба. И с беспокойством вспоминает слова Парсона: