Он просунул голову в комнату, Аврора все еще спала. Тем не менее маленькая лампа была зажжена, должно быть, она просыпалась, но снова заснула – очевидно, решила остаться. Поднимаясь по лестнице, он был уверен, что уже не застанет ее здесь, что она предпочла вернуться к себе.

Людовик закрыл дверь спальни и почистил овощи, потом поставил их варить в скороварке. Как только вода закипела, маленькая квартира наполнилась бесподобным, каким-то вневременным запахом супа. Репа, лук-порей, стебель сельдерея, он правильно поступил, что не стал добавлять капусту. Затем открыл окно, чтобы выкурить сигарету, наполовину высунувшись наружу. Его варевом пахло даже во дворе. После супов, которые мать несколько месяцев подряд варила для Матильды, теперь вот он готовил такой же для совсем другой женщины, в совсем другой истории. Опять между ним и женщиной затесался суп, словно он не мог предложить ничего другого, кроме этого непритязательного подкрепления. Может, это исходит от него самого, и он чувствует, что существует только рядом с теми, кто в чем-то нуждается и просит о помощи? Или же это другие вокруг него слабеют, становятся хрупкими и слабыми.

Теперь, когда на деревьях не осталось ни листочка, большая квартира напротив выглядела еще более впечатляющей. Никогда бы он не смог предложить подобный шик кому бы то ни было, никогда сам не жил в таких габаритах со всеми удобствами. Он все еще удивлялся, что Аврора предпочла снова заснуть на его старой кровати, нежели вернуться в эту квартиру, которая, казалось, ждала ее. Ему вспомнился недавний намек Матиса, это правда, Аврора была единственным существом, которому было известно все, так что если она отвернется от него, если бросит, тогда ему придется остерегаться ее больше, чем Фабиана. Он был игрушкой в их руках.

Она подошла из-за его спины, так что он даже не заметил, и это он, считавший, что никому никогда не даст застать себя врасплох. Подошла почти вплотную и прижалась к нему, закрываясь им от холодного воздуха снаружи. Людовик погасил сигарету и закрыл окно.

– Меня запах супа разбудил, будто снова в детство вернулась. Людовик, я… в общем, можно мне сигаретку?

– С больным горлом это вообще-то не очень рекомендуется.

– Всего одну, мне очень надо.

Людовик дал ей сигарету и отодвинулся. Она открыла окно и встала к нему поближе, чтобы дым выходил наружу, потом, не оборачиваясь, сказала как можно спокойнее:

– Знаешь, они нашли собаку.

Людовик уменьшил газ под скороваркой и зажег в кухне большую лампочку.

– Это Фабиан тебе сказал?

– Да. В любом случае он уже догадался, то есть я хочу сказать, Кобзам рассказал ему о тебе, о вашей стычке, о твоих угрозах.

Людовик встал рядом с Авророй у края окна, взял у нее сигарету и жадно затянулся.

– И по-твоему, он хочет этим воспользоваться, как разменной монетой, типа если сунешь нос в его дела, он меня сдаст легавым?

– Он так не говорил, но думаю да.

– Вот засранец. К тому же теперь у него развязаны руки, вот он и расхрабрился.

– Завтра прилетает брат Кобзама, видимо, примет эстафету, хотя думаю, что в любом случае оба брата работали вместе. Но ладно, я уверена, что Фабиан ему уже сказал про тебя.

– Подумаешь. Никаких доказательств ведь у него нет, ну, наорали мы друг на друга разок, так это же ничего не доказывает.

Людовик старался изображать самоуверенность, нарочно отставляя в сторону свой разговор с Матисом, но сам прекрасно чувствовал, что эта история еще свалится на него, причем на него одного. Он одной затяжкой докурил сигарету до самого фильтра и воткнул окурок в землю пустующей жардиньерки, висевшей на железных перильцах, которые обрамляли скос окна.

– Ладно, слушай, сейчас мы для начала как следует поедим и на сегодняшний вечер забудем обо всем этом, согласна? А завтра будет другой день, утро вечера мудренее, как говорила моя бабушка.

Он нарезал хлеб на тарелке, сложил куски бумажного полотенца «Сопален», в общем, накрыл на стол, хоть скромно, но там всего хватало. Аврора закрыла окно, но продолжила смотреть во двор, она больше не осмеливалась ни о чем думать, угнетенная обстановкой этого двора, где ничего не происходило. В какой-то момент домой вернулась молодая парочка, они зажгли свет во дворе и стали шумно подниматься по лестнице «С», потом все стихло. Остальные оставались призраками за своими задернутыми шторами и наблюдали за ней, быть может. Она тоже задернула шторы.

Они поели, словно укрывшись в шале где-то в горах, далеко от всего, будто им надо было набраться сил и приготовиться к всевозможным опасностям. И правда, от этого супа им становилось безумно хорошо, это было почти осязаемое благо, у Авроры даже вернулся румянец на щеки. Людовик убрал тарелки и сказал, что купил рождественское полено[12]. Она смотрела, как он его разрезает, восхищаясь исполненной решимости силой, с которой он брал в руки каждый предмет, и была глубоко убеждена в том, что этот мужчина вполне надежен, по крайней мере, он не изменится, в то время как все остальные вокруг нее только и делали, что беспрестанно менялись. Начиная с ее собственных детей, хотя никто этого не сознавал, они менялись из месяца в месяц, становились совсем другими, раскрываясь, менялись в росте, менялись лицом, а однажды у них изменится даже голос. Некоторым образом Ричард тоже беспрестанно меняется, по мере приобретения им силы, власти он приобретает и веру в себя, все больше и больше считает себя центром вселенной. Но больше всех изменился Фабиан, из союзника став предателем, и все остальные на работе тоже изменились с тех пор, как дела пошли хуже, они становились все подозрительнее, больше не слушали ее, уже не уважали. Среди всего этого только Людовик оставался надежным, а поскольку у них не было ни малейшего общего знакомства, она могла все ему рассказать, не было никакого риска в том, что он передаст кому-нибудь что бы то ни было. Они оба состояли в такой радикальной близости, одни против остального мира, но такие близкие, такие сообщники, что она сама не могла опомниться от удивления.

После полена, которое Людовик принес из кондитерской, они выпили кофе. Аврора пыталась его разговорить. Он давно жил один, никого не знал в Париже и не встречался ни с одной женщиной. Что до Авроры, то она сама не занималась с Ричардом любовью уже три года. В сущности, он был похож на нее, а она на него. Ее растрогало это чувство близкого сходства, почти близнячества.

– А у тебя с твоим мужем – совершенная любовь?

– Да. Ну, почти.

Она ему сообщила, что уже давно по-настоящему не целовалась в губы, что уже давно к ее телу на прикасались с той безумной алчностью, которая охватывает их обоих. С Ричардом они спят как брат с сестрой, ничего больше, осталась, конечно, нежность, приятное сообщничество, но они все больше и больше отдаляются друг от друга. Говоря с Людовиком, она вновь открывала все эти истины, о которых никогда не говорила, как о том, в чем осмеливаются признаться только самой себе. Она ему сказала, что после стольких лет совместной жизни невозможно перейти от любви к привычке без некоторого смирения, покорности судьбе. Людовик подумал, что Матильду он, несмотря ни на что, вполне любил бы как живое существо, хотя бы и «по привычке».