Было только десять часов, но Аврора уже захотела лечь. Она приняла бы душ, но в этой квартире было слишком холодно, а ей хотелось тепла. Она взяла Людовика за руку и повела его в спальню. Они уже занимались там любовью в предыдущие дни, но сейчас простой факт тем же шагом направиться к этой постели внушал им неуверенность в себе и смущал их гораздо больше, чем занятие любовью в зале ожидания Кобзама или под деревом. Они подошли к постели как двое оробевших подростков. Аврора наконец сняла свое пальто, стянула с себя спортивный костюм и футболку и скользнула под одеяло, на чуть жестковатые, но чистые и широкие, как в деревенском доме, простыни. Людовику было чертовски трудно свыкнуться с мыслью, что он должен присоединиться к ней там, теперь это стало словно прыжком в реку для того, кто не умеет плавать. Он не стал снимать трусы и в свой черед скользнул под одеяло. Какое-то время они лежали бок о бок на спине, взволнованные этой поразительной ситуацией. Оба давно не ложились в постель ни с кем другим, кроме своего привычного партнера. Но и помимо этого они были очень далеки от своих прежних привычек – Людовик привык спать один, а Аврора рядом с Ричардом. Это было так, словно им приходилось все начать с самого начала. Вновь познакомиться друг с другом. Им никак не удавалось сказать друг другу что бы то ни было, ни взять друг друга, ни прикоснуться. И тут зазвонил телефон Авроры. Ее пальто лежало в изножье кровати. Людовик протянул руку и подал его ей. Она вынула телефон и, прежде чем ответить, посмотрела, кто звонит, – оказалось, Ричард. Она поколебалась немного, потом все-таки ответила, словно была дома, еще больная, спросила, что у них нового, о том, как прошел вечер, поговорила с ними со всеми по очереди. Людовик выслушал это, глазом не моргнув, но все же немного удивленный легкостью, с какой ей удавалось лгать, ничем себя не выдав. Она сказала им, что весь день только спала, не вставала с постели. А как можно было поступить иначе? Людовик был удивлен собственной самонадеянностью. И в то же время это был знак, что она ставила его выше всех остальных, что предназначила правду для него одного. Наконец она выпустила телефон из рук и повернулась к Людовику. После этого больше нечего было сказать. Она подумала о боли, которую причиняет ложь. А он уже думал о завтрашнем дне, о Фабиане, о том, что надо будет по-быстрому его расколоть, выяснить, какими доказательствами он на самом деле располагает.

– Знаешь, Аврора, я все возьму на себя.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Не знаю, но если однажды возникнет проблема, тебе надо будет только сказать, что ты со мной говорила об этом, что как-то раз ты мне рассказала об их жульничестве, просто так, по-соседски, ничего больше, это же нормально, что соседи о таком говорят, разве нет?

– Здесь не так чтобы очень, но…

– В любом случае, если дело плохо обернется, я все возьму на себя.

Она закрыла глаза. Людовик по-прежнему гладил ее по лицу, ей это нравилось, она знала, что эта рука могла бы ласкать ее часами, она была уверена в этом. Уверена в этой руке с такими нежными, плавными движениями, длинные пальцы двигались вокруг ее лица, немного захватывая затылок, это прикосновение было как наркотик, и тогда она заснула под этой рукой, ударившей пса и сразившей наповал человека, под этой убийственной рукой, которая ласкала ее.

Людовик не понимал почему, но заниматься любовью сегодня вечером, в то время как у них на этот раз вся ночь впереди, казалось ему совершенно неуместным. Это был предел желаний. На этот раз они были одни, тут совершенно спокойно, нет никаких ограничений, и воспользоваться этой легкостью было бы настоящей профанацией. Он больше не шевелился, чтобы не разбудить ее. Знал, что не сможет заснуть, ему не хватало места, он уже отвык от недостатка места в постели, тем более что эта была не очень широкой. А главное, он слишком долго спал один, это стало привычкой, так что он приготовился провести долгую бессонную ночь, упершись спиной в стену, раскидывая мозгами и сдерживаясь, чтобы не кашлять, потому что простуда все не проходила и у него болел левый бок. Он водил пальцами по лицу Авроры, и от этого ему становилось чертовски хорошо. Снаружи над ним возвышалась, словно нависая, большая квартира, он видел ее сквозь стекло, она выделялась в темноте, и за ее окнами гостиной мигал свет. Она была величественной, эта квартира, но больше всего его впечатлила стена фотографий в гостиной, фотографий Авроры, ее мужа и детей, снятых повсюду, в Нью-Йорке, в Рио, в загородных садах, на борту разных судов, на снегу. Эти люди жили в десять раз полнее его. У него с ними не было ничего общего. Он уже не знал, действительно ли хотел помочь этой женщине или просто бросить ей вызов. Зато, наоборот, он был уверен, что рискует вывести из равновесия супружескую пару, которая вооружена в тысячу раз лучше, чем он, и в тысячу раз сильнее. По сравнению с этой парой он никчемный неудачник. У него нет никакого веса. Они раздавят его в лепешку. Он хотел было задернуть штору, чтобы больше не видеть эти окна напротив, но не мог встать, на нем спала Аврора. Тогда он стал пристально смотреть на эту квартиру, которая возвышалась над ним в ночи, со своими мигающими окнами. Можно было подумать, что она движется ему навстречу, он совершил ошибку, приблизившись к этой паре, прикоснувшись к ней, он может все потерять, это не его круг, он никогда не должен был приближаться к ним. В конце концов, они его раздавят.

Это была их первая игра в снежки. С раннего утра мир принадлежал им, они ехали одни сквозь зарю, утопавшую под пушистыми хлопьями снега, и на дороге не было никого. Людовик заснул около пяти часов утра, Аврора рядом с ним глубоко спала, он был почти горд этим сном, горд тем, что она полностью забылась, успокоилась, а он наоборот – не сомкнул глаз до самого утра. Провести всю ночь подле нее было еще более невероятно, чем заниматься с ней любовью. Когда он проснулся в семь часов, Аврора была уже перед окном, восхищенная зрелищем падающих хлопьев, которые погружали двор в пушистую феерию, как в стеклянном шаре со «снежинками» внутри. Было еще темно, ее квартира словно отдалилась из-за этого облака хлопьев, становилась нереальной, отрезанной от всего, как одинокий дом в степной глуши. Снег усиливался, покрывая собою все: крыши, ветви деревьев – белым становилось все. Зачарованная этим зрелищем, Аврора обернулась к Людовику, ей хотелось, чтобы они взяли его машину и поехали взглянуть на рассвет за городом, на заснеженной равнине, полюбоваться, как рождается утро средь этой первозданной и незапятнанной белизны. Людовик хотел сначала сварить кофе, продлить эту благодать пробуждения вдвоем, поваляться немного в постели, но Аврора ответила, что кофе они выпьют где-нибудь там, среди снегов.

Они свернули с автотрассы A6 в районе леса Фонтенбло. От самого Парижа их машина катила через кипенно-белый пейзаж по присыпанной снегом дороге, Иль-де-Франс просыпался под толстым белым покровом. Вокруг не было ни души.

После пятидесяти километров на юг снегопад начал стихать, облака выпустили несколько последних залпов, после чего уплыли прочь, расчистив широкое синее небо, и теперь над этим равномерно белым миром засияло большущее солнце, затопив пространство ярким льдистым светом, обновлявшим все. Могло показаться, что их забросило далеко-далеко, на богом забытые равнины Крайнего Севера. Перед ними, словно неизведанная земля, открывался лес, но у Людовика не было зимних шин, а проселочные дороги еще никто не расчищал от снега, так что было чистым безумием съехать с больших магистралей, но он справлялся, осторожно ведя машину, без резких поворотов руля.