легкая, но как-то мы не слишком ловко сделали одну из поддержек, и у меня в шее что-то защемило.

До этого момента я даже не знал, где в театре находится массажный кабинет. На гастролях я иногда приходил к нашему массажисту Борису Праздникову, типа икру свело, а тут серьезно – шея. Думаю, надо зайти к Боре.

Он меня посмотрел, что-то где-то нажал, пальчиками поводил, и я понял, что стал нормально дышать и что моя шея может нормально двигаться. Праздников был потрясающий профессионал, гениальный мануальщик! После этого случая мы стали с Борей дружить. Он много раз спасал меня, учил, как правильно распоряжаться своими мышцами, когда расслабиться, когда напрягаться. Ведь сам Праздников из спортсменов, все об этом знал.

Но вернусь к «Паганини». Приехал Володя Деревянко, я был невероятно счастлив, мог хоть какую-то репетицию не танцевать. А то прогоны идут, составы кордебалета меняются, а я один. Володя станцевал премьеру, на следующий день танцевал я. Пришел Симачёв, остался очень доволен.

С Паганини получалось так: утром я репетировал с Барыкиным, а днем втихаря с Николаем Романовичем, вечером с Васильевым. На прогоне Симачёв садился где-нибудь в углу, чтобы никому не бросаться в глаза, а потом мы с ним встречались и репетировали.

В «Паганини» есть сцена одиночества, а как это изобразить? Васильев показывал, у него своя координация, пропорции, а когда я начинал то же самое делать, получалась какая-то жуткая глупость. К тому же мне 21 год и опыта присутствия на сцене по-настоящему еще не было. И конечно, всю эту работу со мной «незаконно» проделывал именно Симачёв.

Во время «Паганини», то ли на генеральной, то ли на премьере, Васильеву что-то от меня понадобилось. Он зашел в премьерскую гримерную, меня там нет. «А где Коля?» – спросил Владимир Викторович. Ему говорят: «Ну, он же всегда на вашем месте». Васильев пошел в свою бывшую гримерную, а я там. Я встал, а он мне вдруг и говорит: «Оставайся здесь навсегда!» Он мне сам отдал это место – место главного премьера Большого театра. К вечеру все его вещи исчезли, и я внес свои.

Как-то мы с Инной Петровой сидели, болтали, она и говорит: «Слушай, Колька, когда ты закончишь танцевать, ты, наверное, с ума сойдешь!» Я засмеялся: «Знаешь, я могу представить, что закончу танцевать. Но что я кому-то отдам свой стол! Этого я представить себе не могу!» «Ну хорошо, – засмеялась Инна, – заберешь его домой. Когда я тебя увижу в коридоре несущим стол, я пойму, что ты закончил танцевать!»

40

Танцуя «Паганини», я мечтал о «Легенде о любви». В сентябре следующего сезона планировалась моя долгожданная премьера. Мы с Симачёвым опять-таки тайно продолжали готовить партию Ферхада.

Но до осени еще надо было дожить. Летом Bolshoi Ballet во главе с Гордеевым отправился на гастроли в Японию. В репертуаре было: «Лебединое озеро», «Дон Кихот», «Корсар». Васильев прилетел только на открытие, он наверняка поинтересовался: «Кто открывает гастроли?» Ему сказали: «Грачева, Уваров, Цискаридзе». Шикарный же состав. И что? А то, что Цискаридзе там из восемнадцати «Лебединых» вышел три раза – на премьере и двух визитах каких-то титулованных японских особ, это никого не волновало.

Кроме Злого гения, я постоянно танцевал что-то в глухом кордебалете, выносил сундук в «Корсаре». Мне казалось, что меня уже ничем в театре невозможно удивить, а нет! Когда в «Дон Кихоте» меня поставили в «Джигу», это было нечто. Дело не в моих амбициях. Образно говоря, наше руководство скрипкой Страдивари кололо дрова!

«Джига» – вставной, чисто эстрадный номер, который поставил Р. Захаров. Он никогда не пользовался успехом. Никто никогда вообще не понимал, зачем эта нелепая пляска в кабачке трех подвыпивших асоциальных типов и девицы с «пониженной социальной ответственностью» есть в этом балете. Его обычно исполняли кто-то из корифеев, чаще всего маленького роста, косые-кривые.

В Японии у меня было тринадцать выходов в «Джиге»! Заключительным балетом японских гастролей оказался «Дон Кихот». Такой спектакль называется «зеленка», артистам на сцене позволяются разные смешные вольности. Была такая традиция в Большом театре. Мы тогда много что напридумывали для этой «зеленки». Там слугами Гармаша вышли ведущие солисты труппы – А. Уваров и С. Филин, вместо двух подруг Китри вышли четыре…

Я решил по-настоящему оторваться. Прилепил себе нос и загримировался под главную героиню балета – Китри. В какой-то момент, когда все расходились, мы с ней оставались сидеть на сцене вдвоем в одной и той же позе, народ вокруг и за кулисами просто погибал от смеха. Я, не сдерживая себя, кидал большие батманы, ударяя коленом себе по лбу, – в общем, веселился, как мог. И вместо своей комбинации, я, как Китри, лихо прыгал в «кольцо».

В антракте на сцену прибежал Гордеев, он был вне себя от злости, кричал, что за «это безобразие» с нас со всех снимет деньги. Ну нет у человека чувства юмора, что сделаешь?

Понятное дело, что «Джигу» с ее кривлянием и канканированием после партии Паганини меня не просто так заставили плясать – решили унизить, обидеть, зацепить. Гордеев ведь очень ревнивый человек. Находясь рядом, нельзя было не шагать с ним в ногу. А в моих глазах Вячеслав Михайлович никогда не видел восторга.

41

Через какое-то время после своего назначения Гордеев собрал довольно солидную группу артистов, включая народных, в своем кабинете и начал читать лекцию о том, как надо ответственно работать, серьезно относиться к своим обязанностям… Все молча слушали длинную речь художественного руководителя, который сидел в кабинете Григоровича, даже мебель не переставив, почти закинув ногу на его стол! Смотреть на это было просто невыносимо. Гордеев за столом Григоровича – это уже само по себе было нонсенсом.

Он все вещал, вещал, вещал… И вдруг Марк Перетокин ему и говорит: «Скажите, пожалуйста, а вы это все нам говорили или… или мы кому-то должны это передать?» Мы просто полегли от хохота, несколько минут в бывшем кабинете Грига стоял наш стон.

Вячеслав Михайлович решил бороться и за дисциплину на классах. Всех заново перераспределили по педагогам. Я попал в класс к Барыкину, но продолжал ходить к Семёновой. Меня вызывали, объясняли, что я теряю прыжок, квалификацию, что я никогда не буду танцевать. В общем, стращали, как могли. Пришлось мне, несчастному, какое-то время ходить на два урока – сначала в класс Барыкина, потом к Марине Тимофеевне.

В театре появились и другие новшества. Утром, когда артисты приходили на урок, дверь зала запиралась на ключ, чтобы никто с класса раньше времени не ушел, чтобы все делали прыжки, как в коллективе «Русский балет», которым продолжал руководить Гордеев.

Вячеслав Михайлович любил повторять, что «Русский балет» танцует лучше, чем Большой