Но происходили в те дни и радостные события. На мою «Сильфиду» пришло много наших с мамой друзей, знакомых. Пришли ее ученики, кого-то я знал, кого-то не знал, принесли мне цветы. Приходили дедушки и бабушки, очень взрослые люди, и говорили: «Мы у твоей мамы учились…» Так трогательно.

В те годы мы с Н. Ананиашвили и И. Ниорадзе часто приезжали в Тбилиси, танцевали и никогда не брали денег за свои выступления. Весь гонорар, который нам причитался, отдавали артистам. Чем могли, старались поддержать театр, когда мы приезжали, публика приходила и зал окупался.

После второй «Сильфиды» артисты накрыли очень красивый стол в одной из VIP-гримерок, которая отапливалась электрическим обогревателем, в других буржуйки стояли, а рядом с ними три-четыре огнетушителя. Свет тоже был проблемой, мог исчезнуть в любую минуту. У меня есть друзья из Грузии, когда они приходят в гости, первым делом просят: «Включи свет поярче». Потому что люди, пережившие это, не переносят ни сумерек, ни свечей.

Тогда я провел в Тбилиси полторы недели, пытаясь оформить бумаги, но с квартирой у меня ничего не получилось. От меня везде требовали денег, к тому же я не был гражданином Грузии. «Это советские документы, они ничего не значат», – то и дело слышал я, бегая по инстанциям. Я уже говорил, что в моих документах было по-разному написано имя Николай – то Николоз, то Ника. «Ну, хорошо, – решил я доходчиво объяснить свою позицию очередному чиновнику, – вы понимаете, на русском языке – святой Николай?» – «Да, понимаю». – «На грузинском как будет святой Николай? Святой Николоз. Значит, это одно и то же имя. А на английском знаете как это будет?» Он говорит: «Как?» – «Санта-Клаус!»

В общем, долгая получилась история. Мама умерла в 1994-м, а документы на квартиру мне удалось выправить только в 2015 году.

В 2003 году я приехал в Тбилиси очередной раз танцевать одетый в шорты и майку, потому что июнь месяц, плавился асфальт в городе. А директор театра мне говорит: «Ника, а у тебя есть что-нибудь приличное, не шорты?» – «Нет, только костюмы балетные». – «Нас приглашает Шеварднадзе в резиденцию». Мне кто-то дал штаны, кто-то дал рубашку…

Шеварднадзе тогда вручил мне самую высокую награду Грузии в области культуры – орден Чести. Это произошло в день маминого рождения, 19 июня. Церемонию награждения показывали по телевизору, о ней писали все грузинские газеты. Помню, мне Эдуард Амвросиевич что-то по-русски сказал, я ему на грузинском ответил. «О, вы говорите?» – удивился он. «Я говорю на грузинском, просто я не могу говорить долго, перехожу на русский». «А вы говорите, – засмеялся он, – маленькими фразами».

Мы же оба гурийцы, потому что Цискаридзе и Шеварднадзе – это гурийские фамилии. Я ему тогда сказал: «Все детство в Московском хореографическом училище меня обвиняли в том, что я – ваш племянник и из-за этого меня туда приняли!» «Ну вот видите, хотя бы сейчас мы с вами, спустя столько лет, встретились!» – рассмеялся он.

Когда с красным дипломом школы я зашел за кулисы нашего учебного театра и отдал его маме, она тут же по-своему распорядилась моим документом. Отнесла его в наш институтский деканат и своей рукой заполнила все документы для моего поступления в институт, который был учрежден на базе Московского училища благодаря С. Н. Головкиной.

То есть параллельно с работой в театре, я учился в институте. Учился – это, конечно, громко сказано. Приходил на уроки к Пестову, или Пётр Антонович мне звонил и говорил: «Колька, я не хочу сегодня идти в школу, мне нехорошо, пойди дай урок». Я давал урок. Либо он мне звонил и говорил: «Слушай, приди покажи нам „Четыре кавалера“ из „Раймонды“, или „покажи нам вот такое-то adagio“, или „покажи вариацию“». Одновременно с этим Пестов делал мне какие-то замечания, объяснял какая рука, какая нога… Запомнить то, что говорил Пётр Антонович мне не составляло труда, я понимал его без слов, память у меня была хорошая. Я считался студентом Пестова, но однажды все переменилось…

1995 год, май, время выпускных экзаменов в школе. Семёнова мне говорит: «Ты идешь на госы?» – «Пойду». – «Пойдем, у меня есть список». Что значило, что кто-то просил Марину кого-то «поддержать». Встретились с ней около «московского» входа и под ручку зашли. А там уже Головкина бежит встречать Семенову. Она Марину Тимофеевну всю жизнь боготворила, считалась ее «сырихой», то есть поклонницей, даже разнашивала для Марины пуанты перед ее спектаклями.

Нас «под белы руки» в головкинский кабинет, а там руководство со всех театров. Семёновой тут же кресло, она мне: «Сядь!» Мы вдвоем сидим, все остальные стоят.

Зашли с ней в зрительный зал нашего учебного театра, вся комиссия в один ряд у прохода расположилась, Семёнова воспротивилась: «Я плохо вижу, я поближе к сцене сяду». Ну, думаю, дает! Когда это она успела зрение потерять?! Пошли в первый ряд. Марина мне: «Это я чтобы нас не подслушивали». В перерыве между классами девочек и мальчиков пошли к Головкиной опять пить чай. К нам тут же подбежали какие-то дамы с опахалами, чтобы Марину проводить, но та в руку мою вцепилась: «Меня Колька доведет». Заходим, всем тихо и четко руководит незаменимая Зоя Александровна, угощает чаем, пирожками, бутербродами на красивой посуде, но только Семёновой все на кузнецовском фарфоре подано. Я в этот момент понял, что Софья Николаевна не просто ее очень любит, а понимает, Кто есть Кто в этом мире.

И вдруг Марина спрашивает: «Соня, а что, правда у тебя Колька в институте учится?» Та отвечает: «Да, Марина Тимофеевна». – «Коль, на каком ты курсе?» Говорю на каком, а сам в мечте, чтобы меня отчислили из института. Семёнова и говорит: «Соня, а можно я буду его вести?» «Конечно, – обрадовалась Головкина, – хотите, я вас оформлю?» «Нет, – отмахнулась Марина, – мне просто знать, что Колька у меня». А я сижу и думаю: «Боже, вот спасибо Марина Тимофеевна! Отмазала, мне ничего сдавать не надо будет, Головкина мне своей рукой сама поставит все оценки!» А Марина не унимается: «Я тебе потом позвоню, скажу, что я ему поставила». «Конечно, Марина Тимофеевна, – еще больше обрадовалась Головкина, – может быть, вы еще кого возьмете?» – «Нет, нет, нет, мне Кольки достаточно».

Но с этого дня, как Марина в «институтство» вмешалась, моя вольная жизнь закончилась. Все свободное от работы время я теперь сидел рядом с Семёновой в зале, смотрел ее репетиции, по дороге она мне объясняла, что надо делать и как надо делать. Иногда к ней подходили Галина Степаненко и Инна Петрова и просили: «Марина Тимофеевна, а можно Коля не будет к нам на