Так отчего ее душа не умирает? А оттого: она всегда играет! Так журавли всегда ломают небо, Вбивая клин… Ведь небо вместо камня Для пирамид! Мир состоялся из посмертных масок (мы состоялись из посмертных масок)… Но я играю сказку перед всеми, Поскольку ведаю: игра не умирает.

После чего спросил – сам себя (так же, как мир ищет мира в душе): означает ли сия версификация мира, что ни на что в мире никому из них (при этом он не имел в виду Эзопа, а только собранных сейчас воедино перельманов) не на что опереться?

Ни на жизнь. Ни на смерть. Люди во внешнем мире бьются за ресурсы, и всё это настолько несерьезно, что и говорить не о чем.

То есть (на деле: ибо в начале было Слово) – никаких ресурсов у них нет, и они бьются за пустоту… Однако разговоры продолжились:

– Хочу в баню, – сказал вдруг Эзоп, бывший раб.

Из вынужденного уважения к его прошлому пришлось отправляться в баню. Ну и слава Зевсу – сделаем перерыв в подвигах: ведь следует договорить о Великой Жене. Согласитесь, всё сказанное мной о женщинах (хотя и правда) – недостойно мужчины: женщину надо либо обожествлять, либо следует с ней расстаться. (Э. М. Ремарк, по памяти)

Попомните: Мария выходила из моря нагой! Подобна ли её плоть пене морской? Или пена морей подобна нагой Афродите? Как всегда в моей истории: нет вопроса, зато есть ответ (вопросом на вопрос): чего же ты хочешь?

Герой выберет (ответит) – правильно. Дурак решит, что его обманывают (или сам он обманывается) – и ошибётся (Дорога Доблести); итак: чего же ты хочешь – там, где почти ничего не получишь?

И всё дело в этом «почти». В чистоте и полноте (почтительности к миропорядку): здесь мы начинаем понимать Эзопа (бывшего раба) – попросившегося в баню: Мария Назаре – выходит из пены морей, и кто возможет описать такую женщину?

Совершенной (в рамках миропорядка) – невозможно.

Разве что – совпадениями, тонкостями, необратимостью потерь: Знаками Дороги. Мария так и не приехала в этом году в Гагры (рассказ Анахорет); тогда Николай Перельман (моя ипостась) – нарастил её плоть вокруг солнечного луча… Казалось бы, всего лишь движение курсора.

Ан нет! Когда я покинул берег Русского мира (пришло время возвратиться в Санкт-Ленинград) – происходило это вечером: мой самолёт вылетал ночью и прибывал в Пулково утром.

Я прошёл контроль. До посадки оставалось около часа. Я неприкаянным атомом бродил среди таких же неприкаянных атомов. Никакого не было смысла – прирастать плотью: мы словно бы оказались на frontier между мирами… Человеческими, слишком человеческими мирами! (почти Ницше)

Готовыми перекинуться в свою удивительную сверхчеловечность. Хотелось бы сказать: во всечеловечность, но куда уж… Казалось бы, не было никакого смысла добавлять необходимое к достаточному.

Я подошёл к стенду, где было возможно подзарядить смартфоны. Рядом со стендом стояла красивая женщина. Я подсоединил свою «соню» (аппаратик soni) к электроду и взглянул на женщину.

Все вышеперечисленные ипостаси Великой Жены(!) – устремились к моему взгляду. Как пылинки к солнечному лучу на чердаке Вселенной. Я надстраивал её совершенство – тем, что мог осознать: плотью и кровью, пеной морей и переувлажненным перегноем пашни! Всей ложью Великой Жены, рожающей человеков в смерть.

– А куда ты хочешь родиться? – спросила меня тогда (у моря, от которого я улетал в Санкт-Ленинград) Мария Назаре; а кому ещё было спрашивать меня? Кому ещё я (в своей ничем не обоснованной гордыне) мог бы позволить задать подобный вопрос?

А вот ей! Неизвестной «первой встречной», подзаряжающей свой телефон перед тем, как улететь на другой край света… Не на мой, а на свой край Русского мира.

Впрочем, подзаряжая свой телефон, эта Великая Жена по нему ещё и разговаривала. Невольно я слышал. А вольно – стал вслушиваться. Этот голос нельзя было не слышать. Он принадлежал небожителям (если рас-слышать в традиции Древнего Китая).

– Ты не смеешь так говорить, – женщина не восклицала, а увещевала.

Теперь попробую описать небожительницу. Заранее прошу прощения: я не верю в смерть, и всё же мои глаза – глаза смертного! Очень редко я вижу иное бытие, когда реальность становится протёрта слезами.

Или хотя бы хорошо оттёрта в той бане, в которую попросился раб философа Эзоп.

Она повторила:

– Ты не смеешь так говорить.

Её голос принадлежал если и не Великой Блуднице, то любой из знаменитых куртизанок (я едва не назвал Диану де Пуатье, но – это уже высоты куртуазности); она говорила что-то ещё, но здесь я сумел не слышать.

Не следует посягать на не принадлежащую мне благодать. Однако же исподволь разглядывать женщину никто мне не возбранял… Как в романа Ивана Ефремова Таис Афинская: нагие гетеры (спартанка и афинянка) купаются в море, а мужчины исподволь и вежливо ими любуются.

Что я могу сказать о любовании? О том, как невидимое и неслышимое добавлены к явленному; а вот как!

Косточкой вишневой — В мякоти заката… Все, что стоит жизни, — Очень облакато. (Юнна Мориц, Строфа)

Женщина была стройна, но в разрезе модельной блузки виднелась изящная и тяжёлая грудь (как это совмещалось, не спрашивайте); какие-то модельные брючки, стянутые ремнём, подчёркивали явленную всем талию; бедра были широки, но в точную меру со всем телом… Искусно сооружённая грива волос была черна и в меру длинна!

Хотя я бы (для красавицы) сказал: ничто не слишком.

Не знаю, была ли эта женщина умна. Не знаю, была ли она честна. Как вокруг косточки вишнёвой – собирались вокруг неё ипостаси Вечной Жены; значит, в