Колодезных, когда своим ведром Я проникаю в самое нутро, Ища себе такой воды живой. Мертвы мы были, или я с тобой Не жил, не спал, не путался в ногах, Как между скал, что Сциллой и Харибдой Совокупятся, как в последней битве? В кромешном свете первые ступени, Мои колени и твои колени.

Потом он позволил, чтобы в его реальности нашлось место телодвижениям: наконец (но это ещё не финал) херои добрались до Перельмана.

Теперь меж ними и Перельманом не было ни пространства, ни времени, но – меж них стояло Слово. Ещё вполне бесплотное, оно казалось преодолимым.

Конечно, это было не так.

– И в этом ты виноват, – сказала Роксолана. Ты смел лишь оттого, что не-касаем. Оттого, что убить тебя нельзя. Именно ты виноват, что всё не так.

– Да, – просто согласился Перельман.

Женщина его вино-ватила (хотя он и так был колорад и ватник). Мужчина всегда вино-ват(ник). Мало или много любит, мало или много работает, мало или много заботится. Всё это не имеет значения для её женского «я так хочу быть»: это инструмент власти (то есть принуждения), которого не изменить.

Ну так и не стоит менять.

– Ты не попробуешь оправдаться? – спросила Роксолана.

– Мне всё равно, – ответил Перельман.

Всё это самолюбование женщины – не имело к нему отношения. Его занимал вопрос: зачем человеку женщина? Понятно, что Великая Жена – необходима; но – в каждой своей ипостаси – предаёт (быть может, в этом и смысл) на преодоления себя (часто ведущие к погибели); каждому даётся по силе его.

Но это – с женщиной. А докучливыми хероями Украины сейчас было занято слово «равно» – персонифицированное пространство Слова. Негаданно для хероев оказавшееся гораздо менее бесплотным, нежели они привыкли.

Дальнейшее выглядело не менее саркастично, нежели выяснение отношений (почти что семейственных) женщины с фактически убиваемым ею мужчиной.

От смешного до великого не было даже шага.

От смешного до великого пролегала отвага: «Эзоп, уже готовый броситься с обрыва, сказал хероям своей Украины:

– Уговаривал я вас на все лады, и все понапрасну, потому расскажу вам басню: Один крестьянин прожил всю жизнь в деревне и ни разу не был в городе. Вот он и попросил детей отпустить его посмотреть город, покуда жив. Запрягли ему домашние в телегу ослов и сказали: Ты их только погоняй, а уж они тебя сами довезут до города. Но по дороге застигла его ночь, ослы заблудились и завезли его на самый край какого-то обрыва. Увидел он, в какую беду попал, и воскликнул: Владыка Зевс, и за что мне такая погибель? Добро бы ещё от лошадей, а то ведь от каких-то ослов! Вот и мне обидно, что я погибаю не от достойных людей, а от рабского отродья.»

И подумал тогда Перельман (которого только отвага отделяла от обступивших его «афи’нян»), подумал и сразу разрешил себе эту простую мысль: что, если нет ничего, кроме классических образцов?

И тотчас решил проверить несомненную правоту этой мысли. Для чего отправил Эзопа в Санкт-Ленинград.

И хорошо, что не на берег острова Кипр, на который во-вот должна была ступить Афродита (Мария Назаре из рассказа Анахорет); и хорошо, что не на ту балтийскую пустошь, что была там во времена Эзопа, но – прямиком в «моё» время: дабы я (если захочу) мог бы с Эзопом побеседовать и согласиться с ним, что времена Луция Аннея Сенеки и Петрония Арбитра никогда не заканчиваются.

Более того, даже и преобладают в нынешнем реально-виртуальном со-бытии. Эта мысль была не менее правильной, оттого требовала не менее тщательной проверки.

Более того, эта мысль потребовала, чтобы Перельман – перестал распыляться.

Он (еврей и гений) – перестал растекаться мыслью по «древу»: до него (наконец-то) добрались херои Украины; но (не смотря на это) – он опять и опять версифицировал реальность.

Он вспомнил (а вспомнив, повторил) слова некоего трубадура Вальтера фон дер Фогельвейда (при этом ощутительно менялись не только языки, но и сами шрифты и их оттиски на листах):

Мне говорили, что я хороша, Но я бы хотела еще и другого: Быть женщиной в лучшем значенье слова. При красоте важна и душа». «Я вам открою, что делать должны вы, Чем, как женщина, славиться впредь: Вы должны быть с достойным учтивы, Ни на кого свысока не смотреть. И, одного безраздельно любя, Принадлежа одному всецело, Взять в обмен его душу и тело, Я вам дарю их, – дарю вам себя». «Если не всех я встречала приветом, Если была неучтива, горда, Я бы охотно исправилась в этом. Вы-то со мною любезны всегда. Да, вы мой рыцарь, и вот ваша роль: Я бы вас другом видеть хотела. А отнимать у кого-нибудь тело Я не хочу – это страшная боль». «О госпожа, я готов попытаться, Мне приходилось терпеть и не то. Ну, а чего же вам-то бояться?