У нас даже появилось нечто вроде ритуала. К примеру, если Абдулла злился, что никак не может освоить новый прием тхэквондо, мы говорили, что Джахангир на его месте не сдался бы так легко. Или если мне никак не удавалось отобрать у противника мяч и нанести удар по воротам, я представляла себе, как Джахангир на моем месте продолжает упорно сражаться, и снова кидалась в бой. Ашраф вызывал в сознании образ Джахангира, напористого и несгибаемого, когда ему приходилось торговаться с лавочниками на рынке, и образ Джахангира торжествующего, если чувствовал, что лавочник вот-вот сдастся.

Пока я была беременна, мне и в голову не приходило задумываться об имени для ребенка. То, что у него будет имя, казалось мне чем-то само собой разумеющимся, словно дети рождаются уже с именами. На самом деле я настолько была напугана самим фактом, что у меня родится ребенок, что меньше всего хотела размышлять об имени для него. Однако Джамиля убедила меня в обратном.

— У тебя должно быть заготовлено имя для ребенка, — сказала она. — И это имя должно что-то значить.

Поэтому к тому моменту, когда Джамиля закончила смывать кровь с моих бедер, у моего сына уже было имя.

Мне потребовалось недели две, чтобы привыкнуть к младенцу. Я всегда буду благодарна Джамиле за помощь. И даже Шахназ, которая в свои девятнадцать уже была опытной матерью, не могла устоять перед искушением и дала мне несколько полезных уроков, как кормить, купать, пеленать и правильно держать на руках это крошечное существо.

Я влюбилась в Джахангира. Один взгляд на личико сына приносил мне утешение. Он стал моим спасением, теперь мне было ради кого вставать по утрам. В моей жизни появился смысл и надежда на завтрашний день.

Тетя Шаима не приходила к нам уже несколько месяцев. Я беспокоилась, не заболела ли она. Но, увы, узнать, что случилось, не было никакой возможности. Парвин я тоже не видела больше месяца. А мне так хотелось показать им обоим Джахангира. Он уже начал понемногу ходить, держась за стенки.

Я решила попросить у Гулалай-биби разрешения навестить сестру. Благодаря рождению сына мне была дана некоторая свобода, и подобные визиты стали возможны. Однако в тот день Абдул Халик пригласил в дом каких-то важных гостей. Я понимала, что нам придется часами возиться на кухне. Поэтому отложила разговор со свекровью до завтра — суматоха уляжется, и она наверняка отпустит меня к Парвин.

Но днем произошло нечто странное. После полуденной молитвы, когда я только-только взялась месить тесто для ашака,[47] на кухню пришла Гулалай-биби. Я, как обычно, ждала, что мне сейчас укажут на очередной мой промах. Но свекровь вела себя странно: у нее был озабоченный вид, она будто хотела сказать нечто важное, но то ли не решалась, то ли не могла подобрать слов.

— Чем занимаешься? — наконец спросила она.

— Делаю тесто для ашака, ханум-джан. Пол в гостиной уже помыла, там все готово к вечеру.

— Да. Ладно. Возможно… Нет, ничего.

Я была совершенно сбита с толку.

— Что-то случилась, ханум-джан? — спросила я.

— Нет-нет, все в порядке, — не очень уверенно произнесла свекровь. — А что? Почему ты спрашиваешь?

— Так просто, спросила. — Я пожала плечами и занялась тестом. Оно начало густеть, пора было раскатывать его на порции небольшими кружочками и класть начинку из порея и лука-шалота.

— Очень хорошо. Продолжай… — Гулалай-биби развернулась и вышла из кухни.

Неожиданная похвала свекрови стала для меня первым тревожным сигналом. Она вернулась два часа спустя. На этот раз вместе с ней пришла Джамиля.

Джахангир ползал по кухне. Мальчик был голоден, он капризничал и дергал меня за подол юбки. Но я спешила покончить с ашаком. Уговаривая сына подождать еще полчасика, я не отрывалась от работы, одновременно стараясь не выпускать его из виду: помня историю бабушки Шекибы, я боялась, чтобы он не подобрался слишком близко к горячей плите.

Бросив взгляд на сидящего на полу сына, я краем глаза заметила напряженное выражение лица Джамили. Внутри у меня пополз холодок.

— Рахима, — подала голос Гулалай-биби, — мой внук голоден. Я скажу Шахназ, чтобы она покормила его.

Я замерла. Мои нервы были на пределе.

— Ханума-джан, я почти закончила. Сейчас дам ему поесть. Джамиля, в чем дело? Что происходит?

— О, Рахима-джан, случилось ужасное! Я даже не знаю, с чего начать…

«Мама-джан!» — вспыхнуло у меня в мозгу.

— Джамиля, умоляю, скажи, что случилось!

— Твоя сестра… Парвин. Ее увезли в больницу.

Парвин?

— Что? Она ранена? Ну, говорите же! — Я вскочила со стула и подхватила сына на руки.

— Я знаю только то, что сказала мне Гулалай-биби. — Джамиля покосилась на свекровь, та нахмурилась и отвела взгляд. — Скажите ей.

— Сегодня утром она облила себя маслом и подожгла…

Дальнейшие события я помню смутно. Джамиля что-то говорила, но я не понимала ни слова. Опустив сына на пол, я сама безвольно рухнула на стул. В голове было пусто. Парвин пыталась покончить с собой. Робкая улыбка сестры вновь и вновь вставала у меня перед глазами, в ушах звучал ее тихий голос, уверявший, что с ней хорошо обращаются, что все в порядке. Почему, почему я не пошла к Парвин сегодня утром!

Обрывочные воспоминания сложились в моем сознании в нечто цельное много позже. Джамиля забрала нас сыном к себе. Меня она уложила на кровать в спальне, а Лайле поручила присматривать за Джахангиром. Сидя рядом со мной, Джамиля терпеливо отвечала на один и тот же вопрос, который я, не в силах остановиться, повторяла раз за разом:

— Что произошло?

Утром, пока остальные жены и дети завтракали, Парвин вышла во двор, облила себя маслом и подожгла. Ее мужа в этот момент дома не было.

Затем к Джамиле пришла вторая жена Абдула Хайдара — Туба. Она рассказала подробности. Кое-какие детали в результате ее рассказа прояснились, кое-что она, напротив, излагала скомканно, словно стараясь избежать лишних расспросов. Одно я поняла точно: утром Парвин видели со свежими царапинами и синяком на лице.

Туба клялась, что им даже в голову не приходило, что Парвин может сотворить с собой такое. Ничего не предвещало несчастья, Парвин, как обычно, была спокойна и вежлива. Накануне вечером они с Тубой немного поболтали, Парвин улыбалась. «Подлая лгунья!» — хотелось мне крикнуть в лицо Тубе. Я прекрасно помнила лишенную жизни улыбку и пустые глаза сестры. Мне хотелось сказать, что все они слепые глупцы, если не видели, что это была за улыбка. Но я молчала, скованная чувством вины, не в силах