вершил он «экзекуцию» в присутствии своих домочадцев – пустышки Клары, ханжествующей старой фрау, продажной сволочи Линды. Расправился, так сказать, публично, принародно.

Но об этом надо по порядку. В понедельник вечером Шмидт предупредил нас, чтобы на следующий день вышли на работу на час раньше, сказал, что предстоит срочное дело. Утром, еще не рассвело, как мы уже входили во двор. И увидели такую картину. При ярком свете автомобильных фар на заборе трепыхались, суматошно гогоча, беспомощно выгибая длинные шеи и обреченно хлопая крыльями, штук двадцать гусей, повешенных за ноги. Линда, облаченная в длинный клеенчатый фартук, с молотком в одной руке и с огромным ножом в другой, сошла с крыльца. За нею ковыляла, волоча ногу, укутанная шалью старая фрау в таком же фартуке, держа в руках эмалированный таз.

Вот Линда подошла к крайнему гусю, схватив его за голову, тюкнула молотком по подернутому беловатой пленкой глазу, затем сильным взмахом полоснула ножом по горлу. Фрау тут же подставила тазик. Кровь полилась ручьем, оросился алыми брызгами голубоватый снег внизу, окрасились красным белоснежные перья. Линда, щурясь от летящего пуха и отворачивая в сторону лицо, придерживала бьющиеся в смертельном отчаянии крылья до тех пор, пока птица утихла, обмякла, затем перешла к следующей жертве.

– Зачем вам эта кровь? – спросила я с отвращением, наблюдая, как старуха буквально «выжимает» последние капли.

– О, это же очень вкусное блюдо, – ответила она, живо обернувшись. – Мы готовим фруктовый суп на гусиной крови. Разве у вас, в России, так не делают?

– Нет. – Я почувствовала приступ тошноты, представив себе такой «фруктовый суп». – А зачем же мучить птиц, вешая их за ноги? Неужели нельзя иначе? И потом… ведь остальные-то все видят, понимают, что и с ними сейчас так же.

– Фи, какие нежности! – откликнулась с презрением Линда, с силой прижимая к себе бьющуюся в агонии вторую птицу. – Какая разница, как их убивать? Так крови меньше теряется.

Вышел на крыльцо Шмидт, ковыряя спичкой в зубах, прислушался, одобрительно посмотрел на Линду.

– Сейчас вы будете ощипывать гусей, – строго сказал он нам. – Но имейте в виду, что делать это следует очень осторожно – чтобы кожное покрытие было абсолютно цело. Малейшее повреждение – и птицу забракуют. Завтра я должен отвезти большую партию гусей в город, на сдаточный пункт, так что поторапливайтесь. Чтобы не было ни лишних разговоров, ни тем более хождений.

Вначале казалось: работенка – что надо! Сиди себе в тепле под крышей (ощипывали мы гусей в конюшне для лошадей) да шевели лишь руками. Однако уже через несколько часов у меня так разболелась спина, что я не знала, какую позу еще принять. А потом дергающая, словно при нарывах, боль началась в пальцах, постепенно распространилась до локтей.

С иными гусями справляться было сравнительно легко – оперенье выдиралось без особых усилий, и кожа оставалась целехонькой. А другие… Мне попалось несколько таких чертовых птиц (в основном это были очень жирные гуси), с которыми пришлось провозиться в два раза дольше, чем с остальными. Перья в них сидели, как вшитые, приходилось тянуть их с силой, что неизменно грозило повреждением «кожного покрытия». Линда работала с нами, иногда по-хозяйски прохаживалась по закутку, где мы сидели, цепко наблюдала, кто как справляется с делом. «Форзихтиг! – то и дело строго по-немецки напоминала она. – Абер, нур зер форзихтиг» (Осторожно! Только очень осторожно).

В течение дня были забиты еще две такие же партии гусей. После обеда к нашей компании присоединились Эрна и все семейство Гельба. Линда отнесла несколько птиц в господский дом, которых обрабатывали сам Шмидт, Клара и фрау. И все равно еще не было видно конца этой муторной работе.

Стемнело. Линда притащила и повесила на стенки два фонаря. Уже шел десятый час, когда я положила наконец к себе на колени последнего гуся. Как назло, это была одна из тех вредных птиц, которые никак не хотели расставаться со своим оперением. Я честно старалась не продырявить тушку, но усталые, одеревеневшие пальцы не слушались. Раз – и обширный, сально-лоснящийся клочок пупырчатой желтой кожи потянулся вслед за вырванным пером. Покосившись украдкой на Линду, я аккуратно заделала предательский клин, но почти тотчас же появилось второе рваное пятно, потом еще…

Разозлившись и уже не думая о последствиях, я принялась с остервенением выдирать оставшиеся перья. «Сколько можно! – говорила со злостью. – Уже почти шестнадцать часов мы горбатимся в полутьме в этом закутке, давимся пухом и дышим вонью… Подумаешь – какие господа, эти фрицевские вояки! Ничего, сожрут и так! По всему видно: им там, в России, не очень-то сытно и сладко живется».

Линда, округлив глаза, с немым укором и ужасом смотрела на меня. Одновременно на лице ее ясно читалось мстительное удовлетворение – уж она-то знала, что эта выходка не пройдет для меня даром, и заранее предвкушала радость. Подлюга!

И точно! Сегодня утром Шмидт уже поджидал нас возле крыльца. Сразу же и нетерпеливо отослал всех возить в поле навоз, а мне приказал остаться. Возле веранды слонялась озабоченно не скрывающая своего торжества «народная немка». Эта продажная шавка, конечно же, в точности передала мои слова столь обожаемому ею господину, а может быть, – паскуда! – и прибавила еще немало. Выскочила на крыльцо недовольная, заспанная Клара, за нею показалась в дверях встревоженная фрау.

Шмидт сразу направился ко мне. Руки за спиной, физиономия перекошена от злобы.

– Это твоя работа? – спросил, вытаскивая из-за спины злосчастного гуся и встряхивая его передо мною. В утреннем свете гусь этот выглядел действительно безобразно – отчего-то посинел и будто весь был пробит шрапнелью.

– Моя, – призналась я, внутренне сжимаясь от неприятного предчувствия. – Я старалась обработать его аккуратно, но у меня ничего не получилось – слишком крепко сидели перья.

– Старалась?! – прорычал Шмидт, и мне явственно послышалось, как он в ярости скрипнул зубами. – Нет! Ты, ненавистная тварь, не старалась, ты специально вредишь мне, всем нам! Ведь сама же говорила, что для немецких солдат сойдет и так и что в России они всё равно все передохнут с голоду… Верно, в одном ты права: Россия всегда была и останется нищей. Вам и самим-то там нечего было жрать! А за свою строптивость сейчас получай и впредь знай, руссише швайне, как надо выполнять господские распоряжения!

Он больно ткнул меня несколько раз в лицо холодным, скользким от застывшего жира гусем и в сердцах бросил его на лавку.

– Возьми, – приказал Линде, – отнеси его на кухню!

– Надо, Вера, быть прилежней, – назидательно и елейно затянула вдруг с крыльца, с опасением