без злорадства сообщила нам «приятную» новость, что скоро всех русских станут отправлять из имений в лагеря, а также на работу в шахты, на железную дорогу. Мы ей и верили, и не верили – ведь уже не раз она ошибалась в своих «прогнозах».

Но оказалось, что на сей раз Линда не солгала. Сегодня после работы приходил Ваня-Малой из «Шалмана» и сказал, что от них уже забрали и увезли неизвестно куда четырех парней – трех украинцев и одного поляка. Оказывается, из Грозз-Кребса и из окрестных имений за прошедшую неделю забрали многих «восточных рабочих», и Ваня уверяет, что видел сам, как проезжали по дороге подводы с русскими парнями из Брондау и из Почкау.

От его слов стало как-то муторно на сердце. Кого увезли из Брондау – меня, честно говоря, не очень волнует, а вот кого – из Почкау?.. Неужели, неужели, неужели?.. Почему-то сразу возникла мрачная уверенность в том, что среди «переселенцев» были и Дубоусов с Журавлевым.

Ну ладно. Не буду загадывать заранее и расстраиваться. Завтра – воскресенье, и завтра все выяснится. В прошлый раз Саша с Женей обещали обязательно быть у нас – посмотрим, как все окажется.

6 декабря

Нет, вчерашнее предчувствие меня не обмануло – Саши Дубоусова и Жени Журавлева действительно уже нет в Почкау. Куда их отправили – пока неизвестно. Сегодня приходила к нам расстроенная вконец тетя Таня, плакала, что осталась сейчас совсем одна: и о Саше ей еще ничего не удалось разузнать, и Женьку теперь потеряла. Примчалась Вера с этой же новостью и тоже за компанию с тетей Таней поплакала. Она узнала обо всем еще вчера: Женя с Сашей по пути забежали к ней в «гастхауз» буквально на одну минуту – передали всем приветы, обещали сообщить о себе с нового места работы.

Собачья жизнь! Я не плакала, но на душе было так тошно, хоть волком вой. Обидно. Ведь мы так мечтали провести вместе рождественские праздники и Новый год – и вот все пошло прахом!

9 декабря

Среда

Опять сегодня разразился скандал между Шмидтом и нелюбимой им «Аной». Через полураскрытые ворота мне было видно, как Шмидт, вернувшись из деревни, бросил возле крыльца свой мотоцикл и чуть ли не бегом поспешил к скотному двору, где мы резали солому. Я еще издалека заметила его перекошенную от ярости физиономию и в испуге принялась лихорадочно припоминать – что же мы такое опять натворили?

– Ана что – издевается надо мной? – прорычал он еще на подходе и, видя, что никто из нас не понимает, в чем дело, ткнул в меня пальцем: – Я спрашиваю – твоя мать долго еще будет издеваться надо мной?

Господи, опять что-то произошло! Страх за маму сжал мое сердце. А что случилось?

– А что случилось?

– А ты будто не знаешь?! – заорал он, разбрызгивая слюни. – Дурочку из себя строишь! Я для чего дал вам метки? Для того чтобы вы их на платьях и на костюмах носили, а не на заднице!.. Я знаю – это Ана специально сделала и вывесила мне назло, напоказ!

Что вывесила мама напоказ? Чем опять так разозлила этого взбалмошного психа? Ведь она лишь с час назад ушла домой готовить к обеду и уже успела что-то натворить? Шмидт, поверив наконец, что мне и в самом деле ничего не известно, рывком дернул меня за рукав: «Комм мит! Кукст зельбст!»[44]

Мы с ним, а заодно и все остальные поспешили к нашему дому (уже приближалось время обеда). Но едва только вышли со двора, я сразу догадалась, в чем дело. На протянутой среди деревьев вдоль дороги веревке мирно колыхались под ветром среди прочего, уже схваченного легким морозцем белья ветхие Лешкины кальсоны с яркими, голубыми «OST» на ширинке. Ну матушка! Ну додумалась!

Недавно мы трое – Сима, мама и я – устроили «вечер починки белья». Мама приводила в порядок на своей машинке кальсоны Леонида и не придумала ничего умнее, как положить большущую заплатку на самое «деликатное» место из оставшегося лоскута материи с нашими метками. Вчера вечером мы с Симой стирали, на ночь белье залили водой, а вернувшись сейчас домой, мама отжала его и вывесила на просушку. И не догадалась хотя бы перевернуть эти несчастные кальсоны, чтобы не было видно с дороги заплатки. Не нарочно ли, в самом деле, так подстроила?

На шум вышли на крыльцо мама с Нинкой. У мамы руки воинственно уперты в бока.

– Чего ты лаешься опять – видер? – сказала она невозмутимо. – Этих меток «OST» мы сделали – вир махен – достаточно – для каждого по три – драй – штуки. А остальное я пустила на заплатки, ведь надо чем-то белье – вешен – чинить! Ты же нам не даешь – нихт гебен, – верно?

– Сейчас же убери эту дрянь! – заорал Шмидт. – Я тебе покажу «нихт гебен»! Что это я вам должен давать? Вы, русские нахалы, скоро совсем мне на голову сядете! Я вижу, Ана, что ты все-таки жаждешь иметь дело с полицией, – ну так погоди, – дождешься! Я кому сказал – сейчас же убрать эту рвань!

Леонид, весь красный от стыда и от еле сдерживаемого смеха, подошел к веревке и с хрустом сдернул с нее злополучные кальсоны. Я не могла больше терпеть и прыснула в рукав. Сзади раздался сдавленный смех Мишки и Василия. Хохотала на крыльце Нинка, невинно улыбалась мама, и только Сима стояла прямая, как изваяние, сердито глядела на Нинку и боялась улыбнуться.

Шмидт в бессильной злобе оглядел нас всех и, удрученно махнув рукой, направился к своему дому. «Проклятые большевики!» – донеслось до нас его бормотанье. Едва успели поесть – прибежала запыхавшаяся Линда с панским приказанием срочно явиться мне и Симе во двор. И вот все оставшееся до вечера время мы обе ловили в курятнике шарахающихся в разные стороны и истошно кудахтавших кур и подносили их поочередно к двум сухопарым фрицам в военных мундирах, поверх которых были надеты белые халаты. Фрицы эти – мы видели – появились в усадьбе часов в двенадцать. Пока мы обедали, они успели установить на веранде стол, накрыли его белой клеенкой, разложили на ней штативы с пробирками, какие-то баночки, пузырьки, металлические коробки.

Один из ветеринаров (думаю, что это были ветеринары) брал из наших рук вырывавшуюся курицу, ловко, так что она сразу умолкала и успокаивалась, завертывал ей голову под крыло. Затем, уложив птицу на специальную подставку, освобождал