активное миссионерство, развивать на местах молодежные и женские кружки, проводить местные и республиканские съезды, публиковать журналы и думать о новых формах христианской общины. Быстрое расширение движения и его кипучая деятельность часто приводится как свидетельство социального пространства для жизни независимых объединений в ранние годы советской власти и как доказательство того, что революция подхлестнула народную самоорганизацию в экспериментальных социальных формах, которые отличались от того, что поощряла правящая партия большевиков [Stites 1989: 121–122; Siegelbaum 1992: 163].

Во многих отношениях такой взгляд справедлив. Посреди хаоса Гражданской войны и в более спокойные годы НЭПа 1920-х гг. евангелики в советском обществе были одной из множества тех групп, которые стремились воспользоваться возможностями для художественного и социального экспериментаторства, открытыми революцией. Общий опыт религиозного обращения служил для баптистов и евангельских христиан основой целой субкультуры, нацеленной на построение Царства Божьего на земле. Хотя нельзя говорить, что в советском обществе до Сталина полноценно проявлялись черты гражданского общества, для которого характерна сеть независимых организаций, легитимированных правовыми гарантиями, относительный плюрализм этого общества резко контрастирует с ситуацией, которая сложилась в 1930-е годы [Siegelbaum 1992: 136].

Однако такое состояние советского общества в 1920-е годы было связано не со стремлением большевиков устроить все именно таким образом, а с тем, что они пока не могли устроить все иначе [Husband 2000: 38]. Все слушатели речи, которую говорил Хомяк на праздновании десятилетия полтавской общины, должны были знать, что пресвитер умалчивает о своем недавнем аресте за публичное выражение антимилитаристских взглядов, и о том, что он подвергся ссылке в Нарымский край за то, что рассказал на Всероссийском съезде Союза баптистов в конце 1923 г. о том, как заключенные баптисты подвергались избиениям в полтавской тюрьме [ГМИР, ф. 2, оп. 16, д. 94, л. 2; Testimonies of Conscience 1997: 30]. В целом новый религиозный режим непоследовательно вел себя в отношении религии и верующих. С одной стороны, у церквей изымались ценности, с другой – советские учреждения по-прежнему закрывались на время важных православных праздников; с одной стороны, сектантов поощряли создавать на селе сельскохозяйственные коммуны, с другой, этим коммунам запрещалось вступать во всесоюзные объединения колхозов из-за их религиозного характера. Такая непоследовательность отчасти отражала несогласие среди большевистского руководства по поводу стратегии и тактики борьбы с пережитками религии в Советской России: следует ли просто ждать, пока религия отомрет сама с наступлением социалистического общества или необходимы силовые методы ее искоренения? Но важно понимать, что, какого бы мнения на этот счет не придерживались советские вожди, они все равно ненавидели НЭП и то гибридное состояние общества, которое появилось в результате этого курса. Они все сходились на том, что целью партии является поголовное обращение всех советских граждан в большевизм. По этой причине группы, которые, подобно баптистам, в конечном счете конкурировали с большевиками за паству, действительно получили в 1920-е годы значительное пространство для маневра, но они никогда не чувствовали себя в безопасности. Хотя общество евангеликов могло существовать внутри советского общества, даже успешно взаимодействовать с ним, режим большевиков смотрел на само его существование как на временное и нежелательное явление.

В этой главе мы обратимся к положительной стороне этой истории – к тем привилегиям, которые получили религиозные сектанты и к тому расцвету, который переживали в этот период евангелические организации. В это сложное и тревожное время евангелические общины давали все большему числу людей общий смысл и ощущение братства. Члены общин участвовали в самых разных коллективных инициативах, которые все были нацелены на достижение трех взаимосвязанных целей: личное и духовное развитие, взаимопомощь и, главное, привлечение новых членов. При этом баптистам постоянно и намеренно мешала жить местная советская администрация. В двух последующих главах рассматривается вопрос о пацифизме в баптистской среде и о молодежных организациях. Я покажу, что не просто чиновники на местном уровне администрации противились формированию легитимной советской евангелической культуры – инициатива по ограничению деятельности евангеликов исходила напрямую из Центрального комитета в Москве.

Наступление на Церковь – шанс для баптистов?

Новые правители России с октября 1917 г. стремились не просто трансформировать социально-экономический уклад страны, но создать новое общество, состоящее из убежденных, фанатично преданных делу строителей коммунизма, полностью свободных от потусторонних фантазий, вроде тех, что дает религия. В краткосрочной перспективе это значило, что следовало подорвать институты религии в Советской России; в долгосрочной – следовало уничтожить религиозную веру как таковую. Важным шагом в этом процессе стало 23 января 1918 г., когда большевики издали декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Религиозным организациям запрещалось иметь собственность, статус юридического лица или заниматься религиозным образованием вне семьи. Хотя эти меры затрагивали и религиозных диссидентов, православная конфессия, которая была глубочайшим образом интегрирована в начальное образование и была крупнейшим землевладельцем, потеряла от нового законодательства больше, чем все остальные. Хотя только что избранный патриарх Тихон (Белавин) объявил анафему всем, кто будет участвовать в кровопролитиях и краже, противясь исполнению декрета, местные православные общины стали оказывать вооруженное сопротивление, когда большевики пришли отбирать у них приходские церкви, отнимать собственность у монастырей и передавать метрические книги гражданским чиновникам. Евангелики, прежде не имевшие большого совместного имущества и еще меньше коллективной власти, смотрели со стороны, как правовое и финансовое значение прежде государственной Церкви таяло на глазах. Внедрение декрета в жизнь было сопряжено с началом антирелигиозной пропаганды, но, как правило, в это время основные усилия сосредотачивались не на подрыве религиозных верований простого народа, а на административном наступлении на Православную церковь как институт; декрет опубликован в [Гидулянов 1926: 615–617; Luukkanen 1994: chapter 2, esp. 54, 80, 83, 95; Кривова 1997: 13–14; Peris 1998: 19].

Большевики вообще всерьез не задумывались о религии, пока не пришли к власти. В некотором смысле все они полагали, что религиозная вера просто сойдет на нет, когда победит современный материалистический социализм. Однако некоторые вожди партии, например Лев Троцкий, учили, что нужна была конфронтация для того, чтобы ускорить этот процесс, тогда как другие во главе с Владимиром Бонч-Бруевичем считали более эффективной программу постепенного переобучения. В первые годы советской власти такие разногласия по поводу тактики, оптимизм по поводу предстоящего «отмирания» религии в условиях социализма, потребность получить и сохранить поддержку по-прежнему религиозного крестьянства и первоочередность для большевиков победы в Гражданской войне привели к тому, что религиозная политика Советского государства была лишена системы и часто не проводилась так, как задумывалась. Как отмечает Арто Луукканен, в первое десятилетие советской власти эта политика в большей степени диктовалась политической целесообразностью, чем идеологией. В результате тактика тех,