К чему, впрочем, и вспоминать про это? Тут безумство с обеихсторон. А ему, князю, любить страстно эту женщину — почти немыслимо, почти былобы жестокостью, бесчеловечностью. Да, да! Нет, Рогожин на себя клевещет; у негоогромное сердце, которое может и страдать и сострадать. Когда он узнает всю истину,и когда убедится, какое жалкое существо эта поврежденная, полуумная, — разве непростит он ей тогда всё прежнее, все мучения свои? Разве не станет ее слугой,братом, другом, провидением? Сострадание осмыслит и научит самого Рогожина.Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всегочеловечества. О, как он непростительно и бесчестно виноват пред Рогожиным! Нет,не “русская душа потемки”, а у него самого на душе потемки, если он могвообразить такой ужас. За несколько горячих и сердечных слов в Москве Рогожинуже называет его своим братом, а он… Но это болезнь и бред! Это всёразрешится!.. Как мрачно сказал давеча Рогожин, что у него “пропадает вера”!Этот человек должен сильно страдать. Он говорит, что “любит смотреть на эту картину”;не любит, а, значит, ощущает потребность. Рогожин не одна только страстнаядуша; это всё-таки боец: он хочет силой воротить свою потерянную веру. Ему онадо мучения теперь нужна… Да! во что-нибудь верить! в кого-нибудь верить! Акакая однако же странная эта картина Гольбейна… А, вот эта улица! Вот, должнобыть, и дом, так и есть, № 16, “дом коллежской секретарши Филисовой. Здесь!”Князь позвонил и спросил Настасью Филипповну.

Сама хозяйка дома ответила ему, что Настасья Филипповна ещес утра уехала в Павловск к Дарье Алексеевне “и даже может произойти-с, чтоостанутся там и несколько дней”. Филисова была маленькая, востроглазая ивостролицая женщина, лет сорока, и глядела лукаво и пристально. На вопрос ее обимени, — вопрос, которому она как бы с намерением придала оттеноктаинственности, — князь сначала было не хотел ответить; но тотчас же воротилсяи настойчиво попросил передать его имя Настасье Филипповне. Филисова принялаэту настойчивость с усиленным вниманием и с необыкновенно секретным видом, которымвидимо желала заявить, что: “не беспокойтесь, я поняла-с”. Имя князя, очевидно,произвело на нее сильнейшее впечатление. Князь рассеянно поглядел на нее,повернулся и пошел назад в свою гостиницу. Но он вышел не с тем уже видом, скаким звонил к Филисовой. С ним произошла опять, и как бы водно мгновение,необыкновенная перемена: он опять шел бледный, слабый, страдающий,взволнованный; колена его дрожали, и смутная, потерянная улыбка бродила напосинелых губах его: “внезапная идея” его вдруг подтвердилась и оправдалась, и— он опять верил своему демону!

Но подтвердилась ли? Но оправдалась ли? Почему с ним опятьэта дрожь, этот пот холодный, этот мрак и холод душевный? Потому ли, что опятьон увидел сейчас эти глаза? Но ведь он и пошел же из Летнего Сада единственно стем, чтоб их увидать! В этом ведь и состояла его “внезапная идея”. Оннастойчиво захотел увидать эти “давешние глаза”, чтоб окончательно убедиться,что он непременно встретит их там, у этого дома. Это было судорожное желаниеего, и отчего же он так раздавлен и поражен теперь тем, что их в самом делесейчас увидел? Точно не ожидал! Да, это были те самые глаза (и в том, что тесамые нет уже никакого теперь сомнения!), которые сверкнули на него утром, втолпе, когда он выходил из вагона Николаевской железной дороги; те самые(совершенно те самые!), взгляд которых он поймал потом давеча, у себя заплечами, садясь на стул у Рогожина. Рогожин давеча отрекся: он спросил сискривленною, леденящею улыбкой: “чьи же были глаза-то?” И князю ужасно захотелось,еще недавно, в воксале Царскосельской дороги, — когда он садился в вагон, чтобехать к Аглае, и вдруг опять увидел эти глаза, уже в третий раз в этот день, —подойти к Рогожину и сказать ему “чьи это были глаза!” Но он выбежал из воксалаи очнулся только пред лавкой ножевщика в ту минуту, как стоял и оценивал вшестьдесят копеек один предмет, с оленьим черенком. Странный и ужасный демонпривязался к нему окончательно и уже не хотел оставлять его более. Этот демоншепнул ему в Летнем Саду, когда он сидел, забывшись, под липой, что еслиРогожину так надо было следить за ним с самого утра и ловить его на каждомшагу, то, узнав, что он не поедет в Павловск (что уже, конечно, было роковымдля Рогожина сведением). Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, наПетербургской, и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему ещеутром честное слово, что “не увидит ее”, и что “не затем он в Петербургприехал”. И вот князь судорожно устремляется к тому дому, и что же в том, чтодействительно он там встречает Рогожина? Он увидел только несчастного человека,душевное настроение которого мрачно, но очень понятно. Этот несчастный человекдаже и не скрывался теперь. Да, Рогожин давеча почему-то заперся и солгал, но ввоксале он стоял почти не скрываясь. Скорей даже он, князь, скрывался, а неРогожин. А теперь, у дома, он стоял по другой стороне улицы, шагах в пятидесятинаискось, на противоположном тротуаре, скрестив руки, и ждал. Тут уже он былсовсем на виду и, кажется, нарочно хотел быть на виду. Он стоял как обличительи как судья, а не как… А не как кто?

А почему же он, князь, не подошел теперь к нему сам иповернул от него, как бы ничего не заметив, хотя глаза их и встретились. (Да,глаза их встретились! и они посмотрели -друг на друга.) Ведь он же сам хотелдавеча взять его за руку и пойти туда вместе с ним? Ведь он сам же хотел завтраидти к нему и сказать, что он был у нее? Ведь отрекся же он сам от своегодемона, еще идя туда, на половине дороги, когда радость вдруг наполнила егодушу? Или в самом деле было что-то такое в Рогожине, то-есть в целомсегодняшнем образе этого человека, во всей совокупности его слов, движений,поступков, взглядов, что могло оправдывать ужасные предчувствия князя ивозмужающие нашептывания его демона? Нечто такое, что видится само собой, ночто трудно анализировать и рассказать, невозможно оправдать достаточнымипричинами, но что однако же производит, несмотря на всю эту трудность иневозможность, совершенно цельное и неотразимое впечатление, невольнопереходящее в полнейшее убеждение?..

Убеждение в чем? (О, как мучила князя чудовищность,“унизительность” этого убеждения, “этого низкого предчувствия”, и как обвинялон себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? — говорил он беспрерывно себе, супреком и с вызовом, — формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно,точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краскойв лице, — какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека!О, что за день! О, боже, какой кошмар!

Была минута, в конце этого длинного и мучительного пути сПетербургской Стороны, когда вдруг неотразимое желание захватило князя, — пойтисейчас к Рогожину, дождаться его, обнять его со стыдом, со слезами, сказать емувсё и кончить всё разом. Но он стоял уже у своей гостиницы… Как не понравилисьему давеча эта гостиница, эти коридоры, весь этот дом, его номер, непонравились с первого взгляду; он несколько раз в этот день с каким-тоособенным отвращением припоминал, что надо будет сюда воротиться… “Да что этоя, как больная женщина, верю сегодня во всякое предчувствие!” подумал он сраздражительною насмешкой, останавливаясь в воротах. Новый, нестерпимый приливстыда, почти отчаяния, приковал его на месте, при самом входе в ворота. Оностановился на минуту. Так иногда бывает с людьми; нестерпимые внезапныевоспоминания, особенно сопряженные со стыдом, обыкновенно останавливают, наодну минуту, на месте. “Да, я человек без сердца и трус!” повторил он мрачно, ипорывисто двинулся идти, но… опять остановился.