— Во-первых, никакой не будет почтительности, если их такраспустить; а во-вторых, им даже и неприлично… — объяснил он, наконец, напрямой вопрос князя.

— Да почему же? — усовещевал князь, — право, вы меня всемиэтими наблюдениями и сторожением только мучаете. Мне одному скучно, я вамнесколько раз говорил, а сами вы вашим беспрерывным маханием рук и хождением нацыпочках еще больше тоску нагоняете.

Князь намекал на то, что Лебедев хоть и разгонял всехдомашних под видом спокойствия, необходимого больному, но сам входил к князю вовсе эти три дня чуть не поминутно, и каждый раз сначала растворял дверь,просовывал голову, оглядывал комнату, точно увериться хотел, тут ли? не убежалли? и потом уже на цыпочках, медленно крадущимися шагами, подходил к креслу,так что иногда невзначай пугал своего жильца. Беспрерывно осведомлялся, ненужно ли ему чего, и когда князь стал ему, наконец, замечать, чтоб он оставилего в покое, послушно и безмолвно оборачивался, пробирался обратно на цыпочкахк двери и всё время, пока шагал, махал руками, как бы давая знать, что онтолько так, что он не промолвит ни слова и что вот он уж и вышел, и не придет,и однако ж чрез десять минут или, по крайней мере, чрез четверть часа являлсяопять. Коля, имевший свободный вход к князю, возбуждал тем самым в Лебедевеглубочайшее огорчение и даже обидное негодование. Коля заметил, что Лебедев пополучасу простаивает у двери и подслушивает, что они говорят с князем, о чем,разумеется, и известил князя.

— Вы точно меня себе присвоили, что держите под замком, —протестовал князь, — по крайней мере, на даче-то я хочу, чтобы было иначе, ибудьте уверены, что буду принимать кого угодно и выходить куда угодно.

— Без самомалейшего сомнения, — замахал руками Лебедев.

Князь пристально оглядел его с головы до ног.

— А что, Лукьян Тимофеевич, вы свой шкапчик, который у васнад кроватью в головах висел, перевезли сюда?

— Нет, не перевез.

— Неужели там оставили?

— Невозможно везти, выламывать из стены надо… Крепко,крепко.

— Да, может, здесь точно такой же есть?

— Даже лучше, даже лучше, с тем и дачу купил.

— А-а. Это кого вы давеча ко мне не пускали? Час назад.

— Это… это генерала-с. Действительно не пускал, и ему к вамне стать. Я, князь, человека этого глубоко уважаю; это… это великий человек-с;вы не верите? Ну, вот увидите, а всё-таки… лучше бы, сиятельнейший князь, вамне принимать его у себя-с.

— А почему бы так, позвольте вас спросить? И почему,Лебедев, вы стоите теперь на цыпочках, а подходите ко мне всегда точно желаетесекрет на ухо сообщить?

— Низок, низок, чувствую, — неожиданно отвечал Лебедев, счувством постукивая себя в грудь, — а генерал для вас не слишком ли будетгостеприимен-с?

— Слишком будет гостеприимен?

— Гостеприимен-с. Во-первых, он уж и жить у меня собирается;это бы пусть-с, да азартен, в родню тотчас лезет. Мы с ним родней уже несколькораз сосчитались, оказалось, что свояки. Вы тоже ему по матери племянникомдвоюродным оказываетесь, еще вчера мне разъяснял. Если вы племянник, сталобыть, и мы с вами, сиятельнейший князь, родня. Это бы ничего-с, маленькаяслабость, но сейчас уверял, что всю его жизнь, с самого прапорщичьего чина и досамого одиннадцатого июня прошлого года у него каждый день меньше двухсотперсон за стол не садилось. Дошел, наконец, до того, что и не вставало, так чтои обедали, и ужинали, и чай пили часов по пятнадцать в сутки лет тридцать срядубез малейшего перерыва, едва время было скатерть переменить. Один встает,уходит, другой приходит, а в табельные и в царские дни и до трехсот человекдоходило. А в день тысячелетия России так семьсот человек начел. Это ведьстрасть-с; этакие известия — признак очень дурной-с; этаких гостеприимцев ипринимать даже у себя страшно, я и подумал: не слишком ли для нас с вами будетэтакой гостеприимен?

— Но вы, кажется, с ним в весьма хороших отношениях?

— По-братски и принимаю за шутку; пусть мы свояки: мне что,— больше чести. Я в нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие Россиизамечательнейшего человека различаю. Искренно говорю-с. Вы, князь, сейчас осекретах заговорили-с, будто бы, то-есть, я приближаюсь точно секрет сообщитьжелаю, а секрет как нарочно и есть: известная особа сейчас дала знать, чтожелала бы очень с вами секретное свидание иметь.

— Для чего же секретное? Отнюдь. Я у ней буду сам, хотьсегодня.

— Отнюдь, отнюдь нет, — замахал Лебедев, — и не того боится,чего бы вы думали. Кстати: изверг ровно каждый день приходит о здоровьи вашемнаведываться, известно ли вам?

— Вы что-то очень часто извергом его называете, это мнеочень подозрительно.

— Никакого подозрения иметь не можете, никакого, — поскорееотклонил Лебедев, — я хотел только объяснить, что особа известная не его, асовершенно другого боится, совершенно другого.

— Да чего же, говорите скорей, — допрашивал князь снетерпением, смотря на таинственные кривляния Лебедева.

— В том и секрет.

И Лебедев усмехнулся.

— Чей секрет?

— Ваш секрет. Сами вы запретили мне, сиятельнейший князь,при вас говорить… — пробормотал Лебедев, и, насладившись тем, что довеллюбопытство своего слушателя до болезненного нетерпения, вдруг заключил: —Аглаи Ивановны боится.

Князь поморщился и с минуту помолчал.

— Ей богу, Лебедев я брошу вашу дачу, — сказал он вдруг. —Где Гаврила Ардалионович и Птицыны? У вас? Вы их тоже к себе переманили.

— Идут-с, идут-с. И даже генерал вслед за ними. Все двериотворю и дочерей созову всех, всех, сейчас, сейчас, — испуганно шептал Лебедев,махая руками и кидаясь от одной двери к другой.

В эту минуту Коля появился на террасе, войдя с улицы, иобъявил, что вслед за ним идут гости, Лизавета Прокофьевна с тремя дочерьми.

— Пускать или не пускать Птицыных и Гаврилу Ардалионовича?Пускать или не пускать генерала? — подскочил Лебедев, пораженный известием.

— Отчего же нет? Всех, кому угодно! Уверяю вас, Лебедев, чтовы что-то не так поняли в моих отношениях в самом начале; у вас тут какая-тобеспрерывная ошибка. Я не имею ни малейших причин от кого-нибудь таиться ипрятаться, — засмеялся князь. Глядя на него, почел за долг засмеяться иЛебедев. Лебедев, несмотря на свое чрезвычайное волнение, был тоже видимочрезвычайно доволен.

Епанчины узнали о болезни князя и о том, что он в Павловске,только сейчас, от Коли, до того же времени генеральша была в тяжеломнедоумении. Еще третьего дня генерал сообщил своему семейству карточку князя;эта карточка возбудила в Лизавете Прокофьевне уверенность, что и сам князьприбудет в Павловск для свидания с ними немедленно вслед за этою карточкой.Напрасно девицы уверяли, что человек, не писавший полгода, может быть, далеконе будет так тороплив и теперь, и что, может быть, y него и без них многохлопот в Петербурге, — почем знать его дела? Генеральша решительно осердиласьна эти замечания и готова была биться об заклад, что князь явится по крайнеймере на другой же день, хотя “это уже будет и поздно”. На другой день онапрождала целое утро; ждали к обеду, к вечеру, и когда уже совершенно смерклось,Лизавета Прокофьевна рассердилась на все и перессорилась со всеми, разумеется,в мотивах ссоры ни слова не упоминая о князе. Ни слова о нем не было упомянутои во весь третий день. Когда у Аглаи сорвалось невзначай за обедом, что mamanсердится, потому что князь не едет, на что генерал тотчас же заметил, что “ведьон в этом не виноват”, — Лизавета Прокофьевна встала и во гневе вышла из-застола. Наконец, к вечеру явился Коля со всеми известиями и с описанием всехприключений князя, какие он знал, В результате Лизавета Прокофьевнаторжествовала, но во всяком случае Коле крепко досталось: “То по целым днямздесь вертится и не выживешь, а тут хоть бы знать-то дал, если уж сам нерассудил пожаловать”. Коля тотчас же хотел было рассердиться за слово “невыживешь”, но отложил до другого раза, и если бы только самое слово не было ужслишком обидно, то пожалуй и совсем извинил бы его: до того понравилось емуволнение и беспокойство Лизаветы Прокофьевны при известии о болезни князя. Онадолго настаивала на необходимости немедленно отправить нарочного в Петербург,чтобы поднять какую-то медицинскую знаменитость первой величины и примчать ее спервым поездом. Но дочери отговорили; они, впрочем, не захотели отстать отмамаши, когда та мигом собралась, чтобы посетить больного.