— Что вам от меня нужно? — слабым, измученнымголосом спросила она. — Как вы со мной обращаетесь?!

— Ах, ну да! — прозвучал рядом с ней насмешливыйголос Азраила. — Ведь с тобой нужно обращаться как с особой королевскойкрови! Извини, я забыл!

Ее втолкнули на сиденье джипа. Азраил сел рядом, закаталрукав, обнажив Машину руку, и неожиданно в его руке появился шприц.

Маша изумленно вскрикнула, попыталась протестовать, но иглауже вошла под кожу, и через несколько секунд все вокруг затянуло розовымколеблющимся туманом.

Дмитрий Алексеевич пожалел, что сел в эту машину. Старый«Форд» дребезжал, дверцы его грозили отвалиться, мотор кашлял, как старыйкурильщик, и то и дело норовил заглохнуть. Тем не менее лихой водитель выжимализ своего антиквариата сумасшедшую скорость, обгонял другие машины и при этомеще напевал марш из оперы «Аида».

Промчавшись мимо застывшей в темноте громады мечети, «Форд»резко развернулся и затормозил с душераздирающим скрежетом.

Старыгин не сомневался, что при таком торможении от машиныотвалится капот или мотор, но этого не произошло. Водитель обернулся и скакой-то странной интонацией проговорил:

— Приехали! Абд-аль-Касим!

Старыгин расплатился, дав щедрые чаевые, и выбрался измашины, с трудом справившись с проржавевшей дверью. Едва он ступил на тротуар,древний «Форд» резко сорвался с места и с дребезгом и грохотом исчез из полязрения.

Наступила тишина, нарушаемая только негромким журчанием. Неверилось, что вокруг раскинулся многомиллионный город.

Старыгин пошел в том направлении, откуда доносилосьжурчание, и увидел открытую калитку в высокой беленой стене. За этой калиткойвиднелся большой сад с прямыми широкими дорожками, в центре его — цветник,посреди которого журчал фонтан. Белые цветы светились в полутьме ночи,распространяя пряный аромат.

Неожиданно из тени под стеной выскользнула невысокая фигура.Старыгин попятился, но незнакомец стремительно подскочил к нему и прижал клевому боку сверкнувший в темноте клинок. Сверкнув белками глаз, человек что-тояростно проговорил по-арабски.

Старыгин уже мысленно простился с жизнью, но в последниймомент, повинуясь внутреннему голосу, торопливо проговорил:

— Та, у которой тысяча лиц!

Незнакомца словно подменили. Он спрятал нож, угодливосклонился перед Старыгиным и проговорил на ломаном английском:

— Пойдемте, господин! Скоро начнется!

Простите мою грубость, но вы знаете, как мы должны бытьосторожны!

— Все верно, — кивнул Старыгин, разглядывая того,кто только что чуть не лишил его жизни.

Это был араб лет пятидесяти, со смуглым, изрытым оспой лицоми густыми, коротко подстриженными усами. Выпуклые глаза светились в темноте,как глаза ночного хищника.

Араб развернулся и вошел в калитку, сделав Старыгину знакидти следом.

Они быстро миновали ночной сад, полный свежести и благоухания,вошли в высокую дверь, покрытую тонкой изящной резьбой. За этой дверью оказалсяпросторный холл, вымощенный цветной узорной плиткой и освещенный несколькимимедными фонарями, укрепленными на кованых кронштейнах.

— Сюда, господин! — проговорил проводник и открылнизкую, окованную медью дверцу.

За ней оказалась лестница, круто уходящая вниз. Старыгин насекунду задержался на верхней площадке, подумав, не делает ли он большуюошибку, следуя за этим подозрительным человеком. Впрочем, если бы тот хотелубить его, он мог бы сделать это раньше, на улице перед входом в сад…

— Идемте же, господин! — окликнул егопроводник. — Скоро начнется!

Старыгин быстро зашагал по лестнице.

Вскоре она закончилась, и начался длинный сводчатый коридор,по сторонам которого виднелись многочисленные темные помещения.

Судя по всему, Дмитрий Алексеевич оказался в большом подвалепод одним из старинных каирских дворцов.

Проводник уверенно шел по коридору, изредка сворачивая то водну, то в другую сторону. Было видно, что он очень хорошо знал дорогу.Старыгин пытался запомнить все эти повороты, но очень скоро сбился и понял, чтобез провожатого он отсюда не выберется.

Наконец проводник остановился перед высокой запертой дверью,обитой чеканной медью. Он несколько раз ударил в дверь подвесным молотком,отчего под сводами подвала раскатился густой долгий звук.

Возле двери стоял открытый шкаф с резными дверцами черногодерева. В этом шкафу висели несколько длинных черных плащей с капюшонами.Повинуясь все тому же внутреннему голосу, Старыгин протянул руку, взял один изплащей и надел его, низко опустив на лицо капюшон.

Гулкий звук от ударов проводника затих.

Дверь распахнулась, и на пороге появился высокийширокоплечий человек в таком же, как у Старыгина, черном плаще с капюшоном.

— Кто стоит на пороге? — произнес он по латыни.

— Перевозчик душ! — отозвался на том же языкепроводник.

— Принимаю от тебя заботу об этой душе! проговорилчеловек в плаще и отступил в сторону.

Старыгин склонился, чтобы его лицо не было видно из-подкапюшона, и вошел в дверь.

За ней оказался огромный, ярко освещенный зал, похожий то лина бальный зал дворца, то ли на внутреннее помещение собора. Каменные стеныбыли покрыты тонкой, удивительно искусной резьбой, на высоте более десятиметров вдоль них проходила узкая деревянная галерея. Окон в этом зале не было,но в противоположной от входа стороне был огромный витраж, подсвеченный изнутритусклым красноватым светом. Витраж этот изображал изогнувшееся перед прыжкомчудовище — полуящерицу, полузмею, покрытого сверкающей чешуей монстра совторой, маленькой головой на хвосте. То самое чудовище, которое было изображенона картине в Эрмитаже.

Обе пасти монстра были приоткрыты, и из них высовывались двакрасных раздвоенных языка. Чудовище смотрело, кажется, прямо в глаза вошедшемув зал Старыгину, и в этих глазах читался весь ужас, вся ложь, весь бесконечныйцинизм мира… Дмитрию Алексеевичу показалось, что он заглянул в ад.

Изображенное на витраже чудовище так привлекло его внимание,что он не сразу заметил наполнявших зал людей.

Их было много, может быть, несколько сотен, но в огромномпомещении не было тесно, и каждый человек здесь был как бы отдельным,самостоятельным островком, никто не разговаривал, все сторонились друг друга,как будто каждый хранил свою собственную страшную или постыдную тайну. И притом, что они не разговаривали друг с другом, зал был наполнен ровным,неумолчным гомоном, как будто каждый человек безостановочно говорил сам с собойили повторял одну и ту же нескончаемую молитву.