в психотерапевтическом лечении и социальной поддержке без применения психотропных препаратов, в то время как женщины, страдающие серьезными психическими заболеваниями, явно нуждаются и в том и в другом.

В приведенном ниже примере я описываю мотивацию и лечение психически больной матери, которая была признана виновной в совершении инфантицида. Связь между ее суицидальными и гомицидными побуждениями очевидна, и убийство ею своего 11‑месячного сына можно рассматривать как символический акт суицида.

Я в общих чертах опишу травматичный детский опыт этой женщины, а также ее пребывание в лечебном отделении закрытого типа. Подробный анализ этого трагического случая освещает динамические процессы, снизанные с инфантицидом и двойным статусом матери — как преступника и как жертвы.

Клинический случай.

Дон: 28-летняя мать, осужденная за инфантицид

Дон было 28 лет, когда она была помещена в региональное отделение закрытого типа, после того как ее осудили за убийство 11‑месячного сына Габриэля. Он был изъят под опеку вскоре после рождения по причине частых госпитализаций Дон в психиатрическую больницу, связанных с депрессией из-за разлуки с мужем, которая произошла, когда она была на четвертом месяце беременности. Дон длительное время получала психиатрическую помощь в связи с тяжелой депрессией и попытками суицида, однако ранее обвинений в совершении преступлений, связанных с насилием, ей не предъявлялось. Дон придавила ребенка и задушила его, когда по ее особой просьбе ей разрешили переночевать с сыном у приемных родителей Габриэля, хотя обычная длительность ее посещений была ограничена тремя часами. Вечером, накануне преступления, она позвонила в полицию и сообщила о своем намерении убить Габриэля, сказав, что она уверена, что сделает это, если они не найдут ее раньше. Однако звонок она совершила с телефона-автомата, не назвав своего имени или какой-либо информации о своем местонахождении.

Я наблюдала Дон в течение короткого периода прохождения ею интенсивной психотерапии, когда она находилась в стационаре регионального отделения закрытого типа. Эта терапия закончилась спустя полгода по ее просьбе. На психотерапию Дон направил консультирующий психиатр. Он был серьезно обеспокоен тем, было ли Дон достигнуто понимание совершенного ею преступления за те полтора года, что прошли с момента ее поступления в отделение.

Дон была единственным ребенком матери, страдающей психотической депрессией, которая периодически, когда Дон была маленькой, попадала на длительный срок в психиатрическую больницу. Дон никогда не знала своего отца. В детстве она побывала во многих детских домах и сохранила яркие воспоминания о том, как с нетерпением ждала, чтобы мать пришла и забрала ее. В двух из этих детских домов она подвергалась сексуальному насилию со стороны других воспитанников, а в одном из них насилие совершал один из сотрудников воспитательного учреждения. Также у нее были эпизоды самоповреждение и депрессий.

Дон запланировала преступление в тот день, когда выяснилось, что сможет остаться с Габриэлем наедине. До этого визита ей позволялись только краткие периоды общения с ним без сопровождения, однако она установила хорошие отношения с приемной матерью, которая, как считала Дон, была к ней добра и по-матерински настроена. Позднее приемная мать объясняла, что разрешить Дон побыть с Габриэлем ее убедила та настойчивость, которую проявила Дон, утверждавшая, что ужасно скучала по сыну предшествовавшие три недели и что сочла бы за утешение возможность хотя бы поспать с ним в одной постели. Приемная мать сказала, что пожалела ее, услышав, насколько невыносимо было Дон снова и снова возвращаться к пустой кроватке. Казалось, приемная мать запуталась, чьи именно потребности необходимо удовлетворить, и из сочувствия к Дон случайно позволила Габриэлю оказаться в смертельной опасности. Подобная реакция на патетическое обращение Дон, ослепившее приемную мать и не позволившее той предугадать возможность совершения насилия, была одной из характерных особенностей в отношениях Дон с людьми в целом, и с материнской фигурой в частности.

Приемной матери не было известно, что незадолго до этого покинувший Дон муж, отец Габриэля, подал заявление о разводе. Дон описала, что почувствовала себя «опустошенной» и была в гневе от его поступка; она отметила, что охватившее ее чувство отверженности и одиночества заставило ее ощутить, что она может потерять рассудок. Дон понимала, что именно это сыграло главную роль в совершении ею убийства, а также на каком-то уровне помнила, что до того, как убить сына, она ощущала, что ей грозит опасность совершить что-то ужасное, имеющее своей целью избавление от этого чувства отверженности. Она воспринимала Габриэля как неразрывно связанного с его отцом и собой и пришла к убеждению, что не следует позволять ему жить дальше. Дон почувствовала, что ее собственная жизнь была уничтожена, когда муж оставил ее, когда Габриэля забрали под опеку и когда, наконец, муж попросил дать ему развод; она ощущала, что тоже должна умереть. В ночь преступления Дон решила, что если полиция не найдет ее и не предоставит ей надлежащую помощь, которую она просит, то она убьет Габриэля. Она позвонила в полицию и пригрозила убить сына, если они не найдут ее и не заберут, чтобы оказать ей помощь. Находясь в состоянии отчаяния, Дон не оповестила полицию о своем местонахождении, а затем тщетно ожидала ее прибытия, наблюдая, как сын спит. Когда Дон поняла, что помощь, которую она ожидала, так и не поступила, она исполнила свой план: убила своего спящего сына, удушив его, когда тот лежал рядом с ней. Затем Дон сообщила приемной матери о смерти Габриэля. Вызвали полицию. Во время полицейского допроса она была спокойной и беспристрастной, однако о сыне говорила в настоящем времени, как будто не подозревая, что он уже мертв. Казалось, она была в состоянии диссоциации.

Я попыталась сфокусировать свою работу с Дон на преступлении, рассматривать которое ей казалось невозможным. Дон производила впечатление инфантильной и диссоциированной женщины, говорящей тихим и вежливым тоном хорошо воспитанной маленькой девочки, что резко контрастировало с той степенью насилия, с которой было совершено преступление. Тембр ее голоса имел нереальный, потусторонний окрас, а его высокие интонации с придыханием — практически шепот — наводили на мысли о том, что ее что-то душит. Она говорила так тихо, что мне приходилось наклоняться к ней и делать усилия, чтобы услышать ее. Казалось, что с ее стороны это была бессознательная попытка