приблизить к себе заботящихся о ней людей, и, похоже, она жаждала какой-то физической близости и контакта.

Дон всегда чувствовала, что она другая и что она не принадлежит кому бы то ни было или чему бы то ни было. Это получило подтверждение во время взросления. В течение ранних лет своей жизни, когда она подвергалась насилию и травматизации в строгих детских домах, где над ней издевались еще больше из-за ее странной шепчущей манеры говорить, Дон научилась подавлять свой гнев, опасаясь, что ее «отчитают». Веселая и уступчивая «ложная личность» (Winnicott, 1964), которую она развила с младенчества, чтобы оживить образ своей эмоционально отсутствовавшей матери, скрыла ее чувства печали и боли, которые дремали, готовые появиться в момент абсолютного отчаяния и ярости.

Ее беременность Габриэлем была сопряжена с большими трудностями. Она столкнулась с тем, что не могла представить себе младенца, развивающегося внутри нее. Она испытывала страхи, подобные тем страхам о вторжении «инопланетянина», что испытывала Кейт, чей случай описан в главе 1. Дон было трудно отделить себя от своей матери психологически, и она не могла представить, что сама способна к материнству. Хотя она была готова обсуждать факты, связанные с совершенным ею преступлением, передать эмоциональный фон произошедшего события она не могла, равно как и описать своего сына в рамках какого-либо представления о том, что он испытывает какие-то чувства, что у него была отдельная от нее личность. Создавалось впечатление, что у Дон были скромные способности к символическому мышлению, что иллюстрирует феномен «провала ментализации», описанный Фонаги с соавторами (Fonagy, 1991; Fonagy et al., 1993; Fonagy, Target, 1999). «И самоповреждение, и бездумные нападения на других могут отражать недостаточную способность к ментализации» (Fonagy, Target, 1999). Фонаги и Таргет прослеживают развитие этого дефицита до той стадии личностного развития, когда ребенок начинает искать репрезентации или «зеркало» для своих собственных психических состояний у своей матери или другого значимого лица, осуществляющего уход и заботу о ребенке. Если этого не происходит, ребенок не может воссоздать картину своих собственных психических состояний и, следовательно, психических состояний других людей. Эта несостоятельность в развитии символической мысли связана с опорой на использование акта насилия в «попытке стереть невыносимый психический опыт» (Perelberg. 1999, р. 5). Дон не выносила и мыслей о боли отказа, оставления в одиночестве; она, казалось, превратила это умственное отчаяние в телесное действие, выразившееся в атаке с целью убить своего сына, который представлял собой саму Дон.

Ярко выраженная идентификация Дон с Габриэлем, казалось, находила свое отражение также в ее голосе, похожем на голос задушенного младенца, мать которого не позволяла ему развивать свое отдельное существование. Насильственное удушение Габриэла оказалось, по сути, конкретной реконструкцией ее собственного детского опыта смертельной ярости по отношению к ней: Дон была символически задушена. Ее неспособность говорить четко, громко, хоть с какой-либо силой в сочетании с несколькими случаями явно выраженного насилия, в ходе которых она поджигала свою палату, ясно показывали, по сути, раздробленный характер ее личности. Она отрицала свою агрессию в такой степени, что подавляла любой гнев и даже силу своего голоса. Она осознавала то своеобразное влияние, которое ее голос маленькой девочки оказывал на других, и тот гнев, который он вызвал у персонала отделения, поскольку они думали, что Дон притворяется и «манипулирует». В какой-то мере она приветствовала это карательное отношение к себе с их стороны, и ее поведение зачастую было провокативным. Судя по всему, Дон эмоционально обособилась от совершенного ею преступления, преподнося себя скорее как жертву насилия и неприятия, а не как, собственно, агрессора.

В момент убийства Дон была разозлена из-за собственной покинутости, ее охватил гнев на мужа, сына и, на более глубоком уровне, на мать. В своей фантазии она стала заброшенным младенцем, которым депрессивная мать пренебрегла и которого отвергла. Дон спроецировала эти чувства на Габриэля, ставшего воплощением нежеланного, требовательного и беспомощного ребенка.

К тому же она считала его только своей собственностью. Позднее, в ходе терапии, она могла точно и беспристрастно вспоминать эту мысль. Несмотря на то, что Дон был поставлен диагноз «психотик», у нее имелись также четкие признаки пограничного расстройства личности.

Для женщин, подобных Дон, насилие является мощным средством общения. Одной из причин, побудивших ее убить собственного ребенка, был ее гнев на то, что ей отказали в помощи экстренные службы. Дон просила этой помощи для себя, до совершения преступления, когда она звонила в полицию, чтобы сообщить, что если ее не поймают, она убьет сына.

К сожалению, ее местонахождение не смогли установить вовремя, что могло бы предотвратить убийство. Дон создала такую ситуацию, в которой она стала косвенной жертвой неудачи полиции, не сумевшей своевременно принять эффективные защитные меры, и в которой она превратилась из активного убийцы в пассивную жертву, лишенную необходимой помощи, что еще больше подпитывало ее побуждение убить. В определенной степени ее телефонный звонок в полицию, который возлагал на служителей правопорядка серьезную ответственность за потенциально возможное сохранение жизни Габриэля, был крайне садистичным актом, поставившим сотрудников полиции в положение некомпетентных свидетелей убийства, которое, как она заставила их поверить, можно было бы предотвратить.

Преступление служило нескольким функциям: во-первых, оно было способом временно аннигилировать ненавистные аспекты самой Дон; во-вторых, на уровне фантазии оно было местью матери, а на реальном уровне — мужу; в-третьих, это был способ привлечь внимание психиатрических служб и органов правопорядка к ее чувствам отчуждения и отчаяния. Также этим преступлением Дон на символическом уровне заявляла о своем праве собственности на Габриэля и о своей способности его контролировать. Просьба о «контейнировании» ее переживаний, а также о «безопасном месте» была выражена через инфантицид, и трагично то, что только через этот акт ее потребность в психиатрическом лечении была в конечном счете удовлетворена.

Она не чувствовала себя способной попросить о помощи своим собственным задушенным голосом и нуждалась в том, чтобы обрести ощущение силы через свою способность к разрушению. Ранее, чтобы получить доступ к психиатрическому уходу, Дон использовала угрозы, связанные с ее суицидальными намерениями. Она никогда не выражала представлений о Габриэле как об отдельном от нее человеке и в целом относилась к нему как к частичному объекту, который нужен был ей для того, чтобы использовать в своих целях. Дон восприняла то, что у нее отняли сына, как нападение лично