21 августа торжествующий неприятель вступил в Ригу, двести семь лет не видавшую врага в своих стенах. 12-я армия катилась на север под прикрытием спешенной конницы, ведшей 22-го арьергардные бои. 23 августа соприкосновение с противником было потеряно. Гутьер придержал свою армию, не желая зарываться, тогда как кайзер, позируя в гроссмейстеры меченосцев, осматривал древнюю столицу ордена…

Бесславная летопись российской демократии обогатилась новой позорной страницей. Но, как ни прискорбно было для нас падение Риги, оно ничего не значило в сравнении с тем несчастьем, что постигло Россию в последовавшие дни».

Я сократила цитату, не стала цитировать потери… Они не в пользу разложенной Керенским и компанией армии, но историк точно подметил миллионную толпу митингующего стада и позорную страницу кичливой, но поганой демократии.

На фронте всё предавалось и рушилось, а в столице воровское Временное правительство занималось переделом собственности и, пользуясь лозунгами социалистов-революционеров, с которыми было не по пути, тем не менее реквизировало в свою пользу то, что являлось поистине лакомыми кусками.

Балерина ведь не какой-то там «мироед», она не может быть отнесена к тем, у кого отнимали имущество, пользуясь опять-таки лозунгом бесов от революции и марксистских выкормышей.

Матильда Кшесинская вспоминала:

«Вскоре стало выясняться, что о возвращении в Петербург и думать нельзя, дом мне не возвращали, и неизвестно было, отдадут ли его, да и общее состояние было такое, что лучше было оставаться в Кисловодске на зиму. Тогда я стала приискивать себе зимнее помещение, так как дача, где мы жили, была летняя, без отопления. К счастью, я нашла прелестную дачу на Вокзальном переулке… Дача была с садиком и очень мило обставленная. Хозяева остались жить в другой части дачи, совершенно независимой от нашей. Я сразу наняла себе кухарку и обзавелась своим хозяйством. Несмотря на то что я привыкла жить в роскоши, у меня явилось радостное чувство, что я наконец у себя после скитаний по чужим квартирам в течение почти четырёх месяцев, и как-то легче стало на душе. Я переехала на новую дачу 3 октября…»

Интересно, что теперь отдыхающие, которые приезжают в Кисловодск, передают из уст в уста, что эта дача, сохранившаяся доныне, не что иное, как дом балерины Кшесинской, хотя он ей не принадлежал, хотя она всего лишь снимала его. Говорят даже, что он не то принадлежал или принадлежит ныне Брынцалову.

Словом, дача была действительно весьма приличной. И всё бы хорошо, да не покидали волнения о тех, кто остался во взбунтовавшейся столице, и прежде всего о великом князе Сергее Михайловиче.

Кшесинская писала по этому поводу:

«Меня угнетала мысль, что Великий Князь Сергей Михайлович остался в Петербурге, подвергая себя совершенно напрасно опасности. Я стала ему писать и уговаривать его приехать также в Кисловодск. Но он все откладывал приезд, желая сперва освободить мой дом, о чём он усиленно хлопотал, а кроме того, он хотел переправить за границу оставшиеся от матери драгоценности и положить их там на моё имя. Но это ему не удалось, так как английский посол, к которому он обратился, отказался это сделать. Кроме того, Великий Князь хотел спасти мебель из моего дома и перевезти её на склад к Мельцеру, что, кажется, ему удалось, хотя, наверное, не знаю…»

Древнегреческий философ Диоген Синопский учил: «Богач не владеет своею собственностью, а собственность владеет им».

И пусть эту самую собственность великий князь Сергей Михайлович хотел сохранить не для себя, а для своей обожаемой Кшесинской, она, эта недвижимость, владела им и она же привела к трагической развязке…

Великого князя Сергея Михайловича пытались убедить уехать в Финляндию, даже выправили документы, но он так и не уехал. Матильда Кшесинская объясняет это так: «Великий Князь боялся покинуть Россию, как и многие другие члены Императорской фамилии, чтобы этим не повредить положению Государя».

Трудно сказать, чем мог повредить отъезд государю? Вероятно, просто была надежда, что удастся как-то решить вопрос с Временным правительством – этой бандитской шайкой, которая уже готова была продать Россию оптом и в розницу.

А. А. Керсновский в главе «Преступления Керенского» отметил:

«Вся Россия превратилась в один огромный сумасшедший дом, где кучка преступников раздала толпе умалишённых зажигательные снаряды, а администрация исповедовала принцип полной свободы этим умалишенным во имя заветов демократии. Спасти страну можно было только расправой с предателями и обузданием взбесившихся масс. Но для этого необходимо было переменить всю обанкротившуюся систему управления – заменить трескучие фразы решительными мерами.

Генерал Корнилов, возглавивший русскую армию в самый тяжёлый час её существования, видел бездну, разверзавшуюся под ногами ослеплённой России. Он считал спасительным установление сильной власти на диктаторских началах. Одновременно надлежало оздоровить армию восстановлением попранной дисциплины, официальным введением смертной казни и замены зловещей Декларации прав солдата декларацией его обязанностей. Корнилов считал необходимой милитаризацию военных заводов и железных дорог и находил, что надо иметь три армии: одну – на фронте в окопах, другую – на заводах для изготовления боевого снаряжения и третью – на железных дорогах для подачи снаряжения на фронт.

Додумайся до этого шталмейстеры и столоначальники императорского правительства в 1916 году, мы не имели бы революции».

Тут Керсновский немного ошибается, говоря «додумайся до этого». Они, эти продавшиеся всем, кому только можно, негодяи, специально разлагали всё и вся ради облюбованных ими по глупости «высших ценностей демократии».

А. А. Керсновский далее отметил:

«Робевший и колебавшийся Керенский всё откладывал утверждение законопроекта, страшась своих коллег-пораженцев и Совета рабочих депутатов. Из своего финляндского тайника Ленин продолжал властвовать над слабым умом и дряблой волей главы российской демократии.

Мало-помалу Корнилову удалось склонить Керенского на ввод в столицу надежных войск. События на фронте тому способствовали. Рига пала, Петроград оказался под непосредственным ударом врага, и страх перед германскими генералами пересилил у Керенского его неприязнь к русским генералам. В Петроградский район был двинут с Румынского фронта III конный корпус генерала Крымова. Можно было считать обеспеченным создание директории в составе Корнилова, Керенского и Савинкова и снабженной диктаторскими полномочиями. Оставалось договориться, кому в этом триумвирате занять председательское место. Для Корнилова этот вопрос особенного значения не имел – Верховный главнокомандующий добивался лишь полноты власти на фронте. Но для Керенского вопрос возглавления был всем. Безмерно честолюбивый председатель Временного правительства мыслил себя не иначе как в центре всеобщего поклонения и обожания.

Корнилов пригласил Керенского в Ставку, чтобы лично договориться с ним о всех необходимых подробностях предположенного государственного устройства. Но главноуговаривающий уже впал в своё обычное состояние возбужденного малодушия. Керенский уже стал сожалеть о своей сделке с революционной совестью, о своём сговоре с казачьим генералом. Он уклонился от поездки в Ставку и послал для переговоров с Корниловым случайного человека – обер-прокурора Синода Владимира Львова, давно слывшего у всех притчей во языцех своей сумбурной бестолковостью. Казалось, Керенский искал предлога, чтобы порвать с одиозной военщиной».