Два или три раза луна освобождалась от облаков, и ее длинныйтрепещущий столб казался погребальным светильником, зажженным среди ниспадающихдрапировок в черном убранстве некоего гигантского катафалка. И наконец стараниеПаоло было вознаграждено: среди черных, маслянистых провалов волн он различилнекий белый купол, напоминающий округлое, студенистое тело большой медузы… ноэто была не медуза!

– Покрывало! Ее покрывало! – взвизгнул он. – Упала наотмель, и это ее покрывало всплыло!

Его вдруг разобрал такой азарт, что он едва не кинулся вканал на радостях, позабыв свои страхи. Лука едва успел поймать его за полу:

– Куда? Не надо. Мы ее камнями, камнями сейчас.

Он трусцой побежал к корзине, схватил два-три камняпоменьше. Паоло смотрел, не понимая. Лука нацелился – и принялся довольно меткокидать каменюги в белый пузырь, клубившийся под водой.

Только теперь до Паоло дошло, что Лука решил засыпать телокамнями там, где оно лежит. Ну что ж, хорошее дело! Он тоже набрал охапку, тожепринялся кидать, безудержно радуясь, когда его бросок попадал в цель, ибезмерно огорчаясь, когда мазал.

Корзина опустела чуть не наполовину, однако дело оказалосьслажено на совесть: белого пузыря было не видно. Теперь тело надежнопохоронено, никакая сила не заставит его всплыть!

– Ну, довольно! – тяжело отдуваясь, сказал наконец Лука. –Лучше и не сделаешь. Слава господу, что увидели покрывало. Развязалось оно, чтоли?

Паоло знал доподлинно: не может развязаться то, что изавязано не было. Конечно, его оплошка… но это ведь еще как поглядеть! Кабыоказался он столь же усерден в завязывании, как Лука, никогда б они не угляделитело в такой тьме! Его так и подмывало похвалиться перед Лукой, однакоблагоразумие взяло верх. Да старик изведет его за это незавязанное покрывало!Триста раз припомнит! Нет, уж лучше молчать. А пока он сам не додумался, в чемздесь дело, надо как-то похитрее направить его мысли в другом направлении.

– Да плюнь ты на это покрывало, – сказал он сердито. – Вотчего я не пойму: как же она в воду-то скатилась?! Ведь лежала далеко от края.Не ветром же сдуло, в самом-то деле?

– Да что же тут непонятного? – Лука смотрел на него, как напоследнего stupido [41]. – Ветер! Да при чем тут ветер?! Это все его, егопроделки!

– Чьи? – свел брови Паоло, озираясь: а что, разве здесь былкто-то третий?

– Да этого Харона, чьи же еще! – теряя терпение от егонепонятливости, выкрикнул Лука.

Харона? Ну да… это уж Лука хватил! Паоло в сомнении покачалголовой, а потом вспомнил, как плясали ступеньки, перебрасывая с одной надругую тело узницы, и подумал, что Лука, пожалуй, прав: этот язычник-баркайолопросто-напросто устал ждать, пока они напьются, ну и украл у них из-под носасвоего пассажира. Что ж, счастливого плавания по Ахеронту!

…И как тогда, давным-давно, пришлось все забыть, чтобыкогда-нибудь вспомнить, так теперь необходимо было притвориться мертвой, чтобыостаться в живых. Впрочем, оцепенение, охватившее ум и тело Троянды, были ивпрямь сродни оцепенению умирающего человека. Потрясение, испытанное ею,оказалось слишком сильным. Вытерпеть все это враз не могли ни мозг, ни тело, иона погрузилась в спасительное полубесчувствие, некий летаргус наяву, всебольше и больше подчинявший себе все ее существо, но дольше всех чувств билось,жило в ее душе и мыслях изумление.

Ну, Цецилия Феррари… Уж, казалось бы, Троянда успеладосконально изучить ее, все вызнать о ее коварных проделках, подсказанных вравной степени утонченным умом и изощренным тщеславием!..

Цецилию считали в монастыре (особенно в Нижнем) святой, да иона сама себя ею мнила и с упоением исполняла эту роль. Молясь, она впадала впритворную экзальтацию, вскрикивала, как будто под воздействиемсверхъестественной силы… Когда ее окликали, она, погрузясь в созерцание чего-тонезримого своим собеседникам, восклицала: «О диво! О слава! О прелести рая! Мнели являетесь вы!» – и, конечно, не сразу отвечала на зов, заставляя собравшихсяпугаться, умиляться, восторгаться…

В конце концов она взялась за исполнение обязанностейсвященника и теперь сама служила мессу и внушала послушницам, что они должнысчитать ее папессой. Даже, согласно известному ватиканскому обычаю, давала имцеловать свою туфлю. И при выезде из ворот монастыря требовала, чтобы самыемолодые и красивые сестры шли перед ней процессией и, склоняясь, пели: «Te,Deum, laudamus, te, Cecilia, veneramur!» [42]

А с некоторых пор она полюбила рассказывать, что мать родилаее безболезненно, с травинкой в устах, желая этим показать, что при самомначале жизни ей было суждено питаться растениями, а других кормить болеесущественными яствами. И верно: никто никогда не видел, чтобы она ела мясо.Кроме Троянды… но за последний год та оказалась посвященной во многие секретыЦецилии! Она, например, знала, что, желая прослыть пророчицей, получающейнепосредственно от бога свои откровения, аббатиса позади исповедальни устроиласебе потайную комнатку, подслушивала исповеди, а потом, спустя некоторое время,как будто охваченная святым вдохновением, обличала эти жалкие секреты иничтожные прегрешения. Сестры не сомневались, что ее посещают святые иблаженные, что она ведет с ними беседы по ночам… но никто, кроме Троянды,ставшей наперсницей и доверенным лицом аббатисы, не знал, что эти «роли»кощунственно играют ее любовники, проникавшие в монастырь тайным ходом. Ходэтот вел в так называемую келью искушений, столь памятную Троянде. Этим ходомпроник к безмятежной Дарии «инкуб» Аретино. Этим ходом прошла она сама, чтобы,изображая суккубу, соблазнить молодого прелата. Этим ходом явились и зрители…чтобы посмотреть трагикомедию под названием «Искушение святого Гвидо».

Разумеется, только такое наивное создание, как Троянда,способно было вновь попасть под влияние Цецилии и даже проникнуться к нейдоверием. Но она так исстрадалась, была так одинока, так нуждалась в сочувствиии понимании!..

А Цецилия все понимала: ведь и она была некогда брошенаАретино, кто же лучше ее мог посочувствовать мучениям Троянды? Но неужели всеслучившееся – лишь месть отвергнутой женщины своей сопернице, расчетливая,дьявольски хитрая месть?.. Или Цецилия просто-напросто без раздумийпожертвовала своей «подругой» для спасения собственной жизни и того положения,которым она так дорожила?