Таинственные уголки благоуханных чащ, где лавророзыперерастали магнолии, где кипарис едва мог вырваться из ароматных объятийпомеранцевых рощ, где яркий пурпур гранатовых цветов смешивался с белымирододендронами, а пышные азалии сплетались в густые своды… Громкое пение птиц ивеселый шум прозрачных вод, падавших с уступа на уступ, бивших фонтанами ижурчавших в мраморных бассейнах… Величавые кедры, перевезенные сюда из Ливана,принялись как нельзя лучше; в самые знойные дни, когда солнце жгло утомленнуюземлю, в тени этих великанов Востока царила поистине райская прохлада; белыеплатаны, обвитые повсюду зелеными сетями винограда, простирали к голубому небусвои ветви; цепкая поросль вздымалась все выше и выше, перебрасываясь на ихсоседей, сползая вниз и опять взбегая до самых вершин…

Внизу, на набережных, – адский шум самых дешевых кабачков. Ав какой-нибудь сотне шагов – райская тишина, нарушаемая только трепетом ветвей дашуршанием моря, ласкающего песок.

– Ну и за каким чертом мы сюда пошли? – проворчал мужскойголос. – Я оставил не меньше десяти дукатов в этой зловонной траттории, чтобыкак следует напиться, а ты меня приволок сюда. Да от одного запаха этих роз яперестаю быть бутылкой кьянти, а превращаюсь в медовый сот!

Рядом засмеялся высокий юношеский голос.

– Впрочем, разве можно как подобает напиться этим их кьянти?– уныло продолжал первый. – Разбухаешь, как бурдюк, а толку – тьфу. Эх, то лидело – нашего бы зелена вина! Как думаешь, на корабле еще осталось?

– А как же – два бочонка. И столько же старой медовухи, –отозвался юноша. – Но это не про тебя, голубчик Васятка. Не про тебя, рук нетяни, губ не раскатывай!

Тот, кого назвали Васяткою, хоть он и был на две головы вышеи в два раза шире сотоварища, обиженно, по-детски засопел и пробормотал:

– Одному я диву даюсь, Прошка. Отчего это братуха тебе такуюволю дает? Он ведь старший, так? Старший, храбрый, как сто чертей… Отчего же тывсеми делами заправляешь? И деньгам счет ведешь, и все такое?

– А я умный! – без тени самодовольства отозвался Прошка. –Знаешь, как говорят? «Ищи храброго в тюрьме, а умного в лавке». Братухе моемуволю дай – он ого-го чего натворит! На плахе голову сложит, не то что зарешетку попадет. Должен же его кто-то на ум наставлять, покуда батюшка домой неворотится! Мне тятенька так и говорил: «Остерегай, Прокопий, брата и давай емуокорот».

– Про-ко-пий… – издевательски протянул Васятка. – Фу-тыну-ты! Прокопий в землю вкопан! Не, мне боле нравится Прошка. Прошка, лезь влукошко!

– А вот скажу братухе, каков ты со мной, – будешь знать! –уже совсем другим, мальчишеским, обиженным голосом огрызнулся юноша. – Да,Прокопий! И не смей меня больше Прошкою звать!

– А ну тихо! – вдруг насторожился Васятка. – Слышишь?

– И не командуй! Ишь, раскомандовался тут! – продолжал нюнитьПрокопий. – Сам знаю, когда тихо, когда громко говорить.

– Да умолкни, замятня! – цыкнул Васятка. – Дай послушать!Зовет кто-то, плачет, или мерещится?

– А хоть бы и не мерещилось – тебе что? – не унималсяПрокопий. – Мы здесь люди пришлые, наше дело сторона.

– Баба никак плачет? – пробормотал Васятка, безуспешновглядываясь в благоуханную тьму. – Ей-богу, причитает! Или поет?

– Не наслушался еще здешних соловушек? – зевнул Прокопий. –Пошли-ка в лодку, я спать хочу. Да и Григорий беспокоиться станет, колизамешкаемся.

– Да она ведь по-русски говорит, нешто ты оглох? – напределе возмущения воззвал Васятка. – Наша песня-то… русская!

Прокопий, готовый разразиться новой отповедью, осекся,замер, и в тишине, наступившей после того, как утихли его назидательныеречения, вполне отчетливо послышался слабый женский голос, отрывисто,бессмысленно выпевавший:

Баю-баюшки-баю,

Баю Дашеньку мою!

Ходит Сон под окон,

Да Дрема – возле дома!

Приятели переглянулись. Чудилось, оба смотрелись в некоедвустороннее зеркало: у обоих глаза вылуплены, брови взлетели, рты разинуты.Вот уж чего никак нельзя было ожидать! Русская колыбельная в самой середкекакой-то там богом забытой Венеции… Да мыслимо ли? Не морок ли морочит? Нелеший ли тутошний балует, выводя задыхающимся, прерывистым голоском:

Как у Даши колыбель

Во высоком терему,

Во высоком терему

Да на тонком очепу.

Васятка и Прокопий враз сотворили крестное знамение, однакоморок не унялся, бормотал:

Кольца-пробойца серебряные,

Положочек золотой камки…

– Вот что, Прошка, – шепнул Васятка. – Ты погоди тут, а япогляжу, что там и как.

– Не надо! – зашипел Прокопий сердито. – Случись что стобой, я без тебя дорогу к лодке не сыщу!

– Сыщешь, куда денешься! – хмыкнул Васятка. – А нет, сталобыть, не такой уж ты умный, как тебе кажется!

И он канул во тьму.

Прокопий на всякий случай еще раз перекрестился. Он тотоптался на месте, то совался в одуряюще пахнущие розовые кусты, намереваясьдогнать Васятку, однако тут же шарахался назад – и вновь переминался на месте,не зная, как быть. Никаких голосов он больше не слышал, однако вдруг в заросляхчто-то угрожающе затрещало, словно сквозь них ломился матерый медведище.Прокопий метнулся было прочь, да ноги засеклись, не послушались. Он сталстолбом, готовясь к лютой погибели, и только и смог, что заслонился руками,когда из тьмы на него вдруг вылезло бесформенное чудище о двух головах,бормочущее жалобным голоском:

В изголовье – куны,

А в ногах – соболи:

Соболи убают,

Куны усыпят…

– О господи! – выдохнул Прокопий, при блеклом лунном светеразглядев, что это не двухголовое чудище, а просто человек, несущий на рукахдругого. – Ты, Васятка?

– Я, кто ж другой? – буркнул тот. – Погляди, кого я нашел!

Прокопий опасливо вытянул шею, заглянул в кольцо рук,которыми Васятка заботливо окружал свою ношу, – и язык присох у него к гортанипри виде нагой женской груди, выступавшей сквозь лохмотья рубахи.