Сижу на закрытой (для меня) террасе. Здесь всё настежь, все предельно закалены. (А я хоть и начала вновь обтираться выжатым комом материи во избежание гриппа — простужена, правым углом щеки больно жевать, и глаза воспаленные и побаливают, в ухе — вата. Я, гадина, все две недели забывала утреннюю зарядку, шаг ослабел, сегодня на два последние дня — возобновила.)

Заботу о том, кто встретит (машиной) в аэропорте Юра просил возложить на него. Телефоны дороги (из страны в страну), неподъемны, но он вчера звонил. И я заранее радуюсь вновь и нашей дикарской России, и жаль поездки-фантастики.

С огромным букетом белых роз приехала брать у меня интервью корреспондент радио. Интервью — отдельная тема. Они в Москве доят меня с меньшим искусством, чем механизированно — коров на ферме; но их вопросы напоены и любознательностью, и любопытством (мое русское «молоко» — их питание), и я — терплю. Чаще всего беседа идет по-английски, но моему уху (полуглухому, во-первых, а во-вторых, наученному классическому английскому произношению, трудно уловить искаженную американизмами и недостаточным знанием и спешкой с ошибками речь на «приблизительном» английском языке; и часто, может быть, невпопад отвечаю, отвожу ответ вбок, сообщая нечто более ценное, чем крылось в вопросе. А еще и то, что, десятилетия уже, много их, никому не преподаю (внучки, с коими годы и годы велся разговор только английский, Рита — моя драгоценная — сейчас с 15-летней правнучкой моей в Сан-Франциско; я начала учить ее английскому в ссылке, в Сибири, в ее пять лет) и без практики: сама забываю английский, французский, немецкий — и не хватает слов. Это страдание следует за мной всю Голландию, и меня выручают две наши подруги, две Тани, часто с русского или английского переводящие мои слова на голландский. А сейчас, к концу пребывания (через день, в воскресенье утром — отлет в Москву), на сердце грусть. Как-то замирает оно, предотъездно? От неизвестности, что встретит в Москве? Как там Женя Кунина (у нее родные в пансионате для престарелых); не часто ли одна, в 94 года беспомощная? Как пойдет лето? Будем ли мы еще в Доме творчества, в Переделкине (предлагают уплату в несколько тысяч одному) или в Москве, с ночевками у меня внучки Олечки. Ей 35 лет, сыновья ее у деда с бабушкой в Балабанове (огород, ягоды), 13 и 10 лет…

В Москве ли друзья, близкие: Саша[336], Станислав[337], Доброслава и Глеб и Галя[338], меня любящие и ждущие?.. (Я порадуюсь Саше (фамилия его — Ковальджи). А он мне? Искренне — я не знаю. Его душа мне таинственна, очень уж горд (таинственно повелителен, одинок?), и мое понимание, может быть, ему — не нужно). И Ирочка Карташевская[339], спутница моя своеобразная по последним годам, должно быть 12-ти.

Но на их будущие вопросы я еще ответа не имею, кроме как — «Прочтете „Мою Голландию“, — мой голландский дневник — собственно, вещь без всякого стиля, если такой дневник не является произведением импрессионизма (моим любимым течением в искусстве)».

По моим расчетам «Моя Голландия», может, будет не менее, чем один печатный лист с четвертью (половиной?), то есть не так много отстанет, длиной, от «Моей Эстонии» (три номера в таллинском журнале «Радуга»). Но куда с моим литературным секретарем Станиславом Айдиняном отдам «Мою Голландию» напечатать — может быть, решит он. А моя идея — потом сделать книжку-триптих — «Моя Сибирь» (годы ссылки), «Моя Эстония» (туда я ездила 25 раз в летние месяцы), «Моя Голландия» — уже прочно засела в душе.

Мы прибудем на аэродром в воскресенье, днем, расставание с Юрой Гурфинкелем. Была под его мужественной и любящей рукой. Одна у себя в квартире — кого застану по телефону? Нет ли политических новостей, невеселых? Европа, жалея Россию в разрухе и нищете, будто пришлет миллиарды для воссоздания… Так ли?

Вечером приехали друзья Гали Левитиной для встречи со мной — профессор-голландец, изучающий русский, пожилая китаянка-филолог и русская пара — врачи, живущие здесь уже почти 20 лет. И я читала Маринины стихи, к их радости. Прочла и свои, им нежданные.

После, со вспышками, нас снимали различным сочетанием европейской техники — 5 минут после съемки — и в руках фотографии! Лучше всего вышло — и мне драгоценнее — меня с Юрой, Юру — со мной: полуулыбки, он — в цвете мужественности, я — седая, слегка с белым (шелка с шерстью) платком на плечах. Сын и мать…

11 июля

Утро. Утрехт. Юра хотел показать мне чудеса магазинов, но вчерашняя встреча его с врачом, женщиной-кардиологом, предопределила его поход в ее больницу — и эта его профессиональная радость много важней ему и ей, им — она очень важна, а мне магазины «не очень».

Последнее впечатление о Голландии — увы, серый денек — серое северное море, к которому нас возила на машине Мария Николаевна Львова. Когда мы доехали, было ветрено и неприятно. Такое море я видела, кажется, в Финляндии — летом 1911 года, с моим, тогда еще женихом, Борисом Трухачевым.

Недалеко от берега было стеклянное, должно быть, защита от ветра, пустое в тот час, открытое без крыши кафе. Мы сели в самом углу, и я отказалась от чего-то горячего в такой час на ветру, а спутники мои пили, кажется, какао. Его подал молчаливый вежливый голландец, спутники мои пошли к морю (я осталась в стеклянном уголку их ждать), и радуюсь, что от этой поездки, встречи, похожей на невеселое сновидение, осталась и лежит у меня на столе, может быть, для моих правнуков, невесть откуда взявшаяся, цветная плоская коробочка, полная морских ракушек разной величины и цвета — от белых до темных, чем-то отливающих. Мы с Мариной в детстве любили и собирали такие молчаливые и скромные сокровища моря, но мы жили тогда у Средиземного (светлого, с синевой) — в Италии, или в Крыму, в Ялте, Севастополе, Феодосии, Коктебеле, в нем не было зеленого цвета, но был синий. А ракушки — везде схожие, только давние, те из Оки в Тарусе, отливали розовым и голубым перламутром. В голландских этого перламутра не было.

Кончаю писать «Мою Голландию». Как много впечатлений вместили эти две недели! Кажется, я поняла этот доброжелательный и мирный народ со свободной душой, почувствовала дух удивительной страны, где, в отличие от России, не прерывалась связь времен. Передала ли в своих беглых зарисовках хоть долю того, что увидела? Сумела ли ухватить вырывающуюся жизнь за «хвост»?