Лилиан так давно этого ждала, ждала, чтобы хоть кто-нибудь, как Фейгенблюм, бросился, буквально бросился ей на помощь.

– Вы не знали? – спросила Лилиан.

– Ходят слухи, – сказал Фейгенблюм. – Мы тут все связаны. Все слухи просачиваются.

– Значит, слышали?

– Я слышу то, что сейчас говорите мне вы. И клянусь, даже не обещаю, госпожа Познань, а даю клятву еврея, даю слово чести – я сделаю все, чтобы его вернуть. И вместе с ним – всех пропавших детей.

Вот оно. Все эти дни она ждала такого обещания. И она вдруг утешилась, утешилась по-настоящему.

– Мне с самого начала не стоило слушать мужа, – сказала она. – Как только Пато забрали, мне надо было бегом бежать в Объединение еврейских общин, к вам, президент Фейгенблюм. Потому что речь идет не о гордыне Кадиша. А о вещах более важных – о семье. Хочу, чтобы вы знали: я уже дошла до самого верха. Я говорила с генералами. – Тут Фейгенблюм кивнул. – Но нигде я не сталкивалась с такой отвагой. Никто не сказал это прямо, как вы. Мы должны вернуть наших детей, – сказала она. – Пато и всех остальных.

– Я стремлюсь именно к этому.

– Но прежде надо признать, что они пропали.

– Разумеется, – согласился Фейгенблюм. – Это первый шаг в нашей битве.

– То есть вы поможете? – спросила Лилиан.

– Не остановлюсь, пока все еврейские юноши и девушки не вернутся домой.

Вот это хорошо, подумала Лилиан. Вот что значит семья. Если за то, что родился евреем, всю жизнь приходится платить, так пусть за это в трудную минуту тебе окажут помощь.

– Все дети равны, – сказала Лилиан. – И вы будете биться за каждого из них, правда? Даже за сына Кадиша Познаня, hijo de puta, ведь он тоже еврей.

– Не будем ворошить прошлое, – сказал Фейгенблюм. – Зачем вспоминать стародавние сплетни? Моя бабушка говорила: еврейских блудниц не бывает. Давайте на этом и остановимся. Дети есть дети. Все они равны. – Голова у Лилиан и так шла кругом, но Фейгенблюм не удержался. – Раз уж вы вспомнили об этом, скажу, что мой конфликт с Кадишем не связан с его претензиями. А вот его поступки – дело другое. Ваш муж – вандал. Он берет деньги за то, что оскверняет усопших. Я не хочу никого ни с кем сравнивать. И не хочу говорить, какого рода люди крушат могильные плиты евреев.

На шее Лилиан забилась жилка, кровь прилила к вискам, ударила в голову. Ее охватила ярость, и это не укрылось от Фейгенблюма. Она перевела взгляд на свои руки с вздувшимися венами.

– Вы сделали моего мужа изгоем и в то же время отрицаете это – я вас просто не понимаю. Мы попали в немилость задолго до того, как начали исчезать имена. Наш народ считает своим долгом ничего не забывать – так почему моего мужа наказывают за то, что он помнит прошлое?

Фейгенблюм распрямился, насколько позволял диван.

– Никто ничего не отрицает. На нашем кладбище, где похоронены евреи, стоит стена. Такое разделение у евреев есть во всем мире. У отколовшихся есть свои синагоги, свои школы. То, что один считает кошерным, для другого – треф. Это нам свойственно. Везде есть две синагоги и два кладбища. И это кладбище – кладбище синагоги Благоволения, синагоги отступников.

– Не синагоги, – возразила Лилиан, – а Общины Лапсердаков. Сутенеров и шлюх, почему не назвать вещи своими именами? Вы говорите, что пойдете против правительства, а сами применяете их тактику! Как я могу вам верить?

– Ни о какой тактике нет и речи, госпожа Познань. Но я отказываюсь поступать с этими людьми так, как я, по вашим словам, поступаю с вашим мужем. Стена существует, что да, то да. Но это одно и то же кладбище. К чему выискивать различия? Эти люди сами поместили себя по другую сторону стены, как и ваш муж. Печально, ничего не кажешь, но они сделали свой выбор. – Фейгенблюм участливо улыбнулся Лилиан. – Для меня все евреи одинаковы. И я считаю себя ответственным за каждого из них.

– Этого мало, – сказала Лилиан. – Если речь идет о сыне Кадиша Познаня.

– Что я могу добавить? Заявить, что за еврея с рогами буду биться так же, как за еврея без рогов? Не надо вытаскивать на свет божий предрассудки. Оставьте их там, где они есть, госпожа Познань. – Фейгенблюм положил руки ей на плечи, повернул к себе. – Я сделаю все, что в моих силах, – пообещал он. – Все, что сделал бы для собственного сына.

Эти слова, если она хоть в чем-то верила Фейгенблюму, подорвали ее веру. Сына Фейгенблюма она знала – паренек моложе Пато. И сейчас, глядя на Фейгенблюма, не президента, а отца, она поняла: может, он и на многое пойдет ради общины, может, и считает, что готов защитить их детей, но на самом деле втайне он хранит возможность сделать только один звонок, попросить только об одном одолжении. Он знает, что могут забрать и его ребенка, вот тогда и только тогда Фейгенблюм действительно сделает все возможное.

– Список, – сказала Лилиан, поднимаясь и увлекая Фейгенблюма за собой.

Она подвела его к доске объявлений в коридоре рядом с его кабинетом. Сюда помещали информацию о культурных событиях, праздничных службах, встречах международной женской сионистской организации, о выступлении фольклорного танцевального ансамбля из Израиля, о встречах всех других групп, которые уже боялись собираться. Доска была под стеклом, в металлической витрине землистого цвета, и походила на картотечные шкафчики и больничное оборудование – функциональные вещи длительного пользования. Этой доске было столько лет, сколько стене, на которой она висела, стеклянные дверцы – Лилиан подергала их – были заперты.

С недавних пор этой витрине нашли новое применение. В ней поместили список. В одну колонку, через два интервала, он растянулся уже на две с половиной страницы. Список пропавших евреев в алфавитном порядке давал информацию и позволял держать людей, подобных Лилиан, именно там, где она и находилась – за дверьми кабинета Фейгенблюма.

Лилиан сильно дернула металлическую витрину. Она не поддалась. Тогда Лилиан поднесла свой прекрасный новый нос прямо к стеклу. Стала водить по списку пальцем и нашла место, где полагалось быть Пато, между Нестором Левиным и Марией Рабин.

– Вот, – показала Лилиан. – Здесь должно быть имя моего сына. – Она постучала ногтем по стеклу. – Давайте откроем витрину и впишем его имя прямо сейчас. – От ее дыхания стекло запотело, а глаза ее так горели, будто по ту сторону стекла находились сами эти дети.

– Скоро впишем, – пообещал Фейгенблюм и отвел глаза от Лилиан, молча приветствуя проходившего коллегу. – Как только Пато попадет в список, мы сразу внесем его имя. И не карандашом. Мы впечатаем его, как положено.

– Что значит «как только попадет в список»? Надо просто добавить строчку, разве нужно что-то еще?

– Не так-то все просто в наши дни.

– Это я слышала не меньше миллиона раз, – сказала Лилиан. – Не меньше, чем в миллионе других мест. И только один раз, только здесь я услышала: «Я сделаю все, что смогу». Это сказали вы, Фейгенблюм. Только вы сказали: «Я верну домой всех еврейских детей».