– Ангелов?

– Ну да. У нас они сохранились. Ты же знаешь, что после революции три-четыре тысячи самых упертых выбрали Ковентри. Там – в холмах на севере – есть их колония. Во главе ее Воплощенный Пророк, и все такое прочее. Среди них есть вполне неплохие ребята, но и они готовы загнать тебя в рай, даже если ты после этого сдохнешь.

У всех трех государств есть одна общая забавная черта – каждое заявляет, что оно-то и есть единственно законное правительство Соединенных Штатов; каждое спит и видит, как оно присоединит к себе «невостребованную часть», то есть все, что лежит за пределами Ковентри. Ангелы провозгласили, что это событие произойдет, когда Первый Пророк возвратится на Землю и поведет их за собой. В Нью-Америке эта идея используется преимущественно в качестве дежурного предвыборного лозунга, о котором забывают сразу же, как проголосуют. А в Свободном государстве это прочно вбитая в головы политическая цель.

И как следствие стремления к этой цели, Свободное государство и Нью-Америка то и дело воюют. Освободитель вполне логично считает, что Нью-Америка тоже «невостребованная территория» и ее следует привести под власть Свободного государства, прежде чем преимущества цивилизации последнего будут распространены на области за Барьером.

Рассказ Мэйги совершенно разрушил иллюзии Маккиннона насчет того, что Ковентри – воплощенная за Барьером анархическая утопия, но все же дать этой иллюзии погибнуть без борьбы он не мог.

– Но послушай, Линялый, – упрямо твердил он, – неужели тут нет местечка, где бы человек мог жить сам по себе и чтобы к нему никто не лез?

– Нет… – Линялый задумался. – Пожалуй, что нет… Разве что бежать в холмы и спрятаться. Там, разумеется, жить можно, если держаться подальше от Ангелов. Только со жратвой там туговато – придется переходить на подножный корм. Ты когда-нибудь пробовал так жить?

– Ну… не то чтобы пробовал… но зато я перечитал всех классиков – Зейна Грея, Эмерсона Хью…

– Что ж, тогда, может, у тебя что-нибудь и получится. Но если ты и в самом деле решил стать отшельником, советую начинать за Барьером, там с этим делом проще.

– Ну уж нет! – Грудь Маккиннона гордо выпятилась вперед. – Ни за что! Никогда я не пойду на психологическую переделку только ради того, чтобы меня оставили в покое! Если бы можно было повернуть время вспять и оказаться в тех местах, где я жил до ареста, я, конечно, прямиком отправился бы в Скалистые горы или подыскал себе заброшенную ферму… Но с этим диагнозом, что висит у меня на шее… После того как мне объявили, что я не гожусь для человеческого общества, пока мои эмоции не перекроят и не сделают более подходящими для их затхлого мирка… Нет, никогда! Ведь они первым делом засунут меня в психушку…

– Понятно, – кивнул головой Линялый, – ты за то, чтобы жить в Ковентри, но не согласен с тем, что Барьер отрезает тебя от прочего мира…

– Нет-нет, не так… Хотя в какой-то степени… Слушай, ты тоже думаешь, что со мной нельзя иметь дело, а?

– По мне, так ты парень что надо, – успокоил его Мэйги и усмехнулся, – но, пойми, я ведь тоже живу в Ковентри… И какой из меня может быть судья…

– Однако, судя по твоему разговору, не скажешь, что в Ковентри тебе очень нравится. Как ты здесь оказался?

Мэйги предостерегающе поднял палец:

– Тихо! Такие вопросы у нас задавать не принято. Считается, что каждый прибыл сюда потому, что тут славно живется.

– И все же… тебе здесь явно не по душе.

– Во-первых, я тебе такого не говорил. А потом, мне здесь действительно нравится. Есть в этой жизни какая-то изюминка! А все здешние мелкие несообразности меня просто-напросто развлекают. Когда станет очень уж припекать, всегда можно прошмыгнуть за Врата и отдохнуть в славной уютной больничке, пока тревога не уляжется.

Маккиннон снова удивился:

– Припекать? Здесь что, не управляют погодой?

– Да нет, я не погоду имел в виду: в Ковентри ею никто не управляет, погоду делают снаружи. Это я так, в переносном смысле. Древняя фигура речи.

– И что она означает?

Мэйги улыбнулся:

– Скоро поймешь.

После ужина, состоявшего из хлеба, похлебки в жестяной миске и крохотного яблока, Мэйги посвятил Маккиннона в тайны криббеджа. К счастью, у того не было денег, которые можно было проиграть. Наконец Мэйги перестал тасовать и отложил колоду.

– Дейв, – сказал он, – как ты относишься к местному гостеприимству? Я имею в виду тюрьму.

– Не так, чтобы очень. А что?

– Предлагаю отсюда выписаться.

– Отличная мысль, но как?

– Об этом-то я сейчас и размышляю. Как ты думаешь, способен ли ты ради доброго дела выдержать еще один удар по физиономии?

Маккиннон осторожно потрогал лицо:

– Как тебе сказать… Если для дела – думаю, что смогу. В любом случае хуже уже не будет…

– Отлично! А теперь слушай… Этот тюремщик – Левша – мало того что недоумок, он еще крайне чувствителен к мнению посторонних о своей внешности. Когда погасят свет, ты…

– Выпустите меня! Выпустите меня отсюда! – Маккиннон колотил по прутьям дверной решетки, визжа изо всех сил. Ответа не было. Заключенный не унимался, голос его звенел истеричным фальцетом. Наконец у решетки появился недовольный Левша.

– Какого дьявола тебе надо?! – зарычал он, злобно пялясь сквозь прутья.

Маккиннон переменил тон и стал слезливо клянчить у надзирателя:

– Левша, выпусти меня отсюда! Пожалуйста! Здесь темно, а я не переношу темноты! Ну выпусти, чего тебе стоит… Не оставляй меня одного! – И он бросился, рыдая, на дверь.

Тюремщик выругался.

– Еще один идиот слабонервный! Слушай, ты, заткнись и ложись спать, пока я не вошел и у тебя взаправду не появился повод пустить слезу. – Он повернулся, чтобы уйти.

Тут Маккиннон впал в справедливый, но непредсказуемый гнев невменяемого.

– Ах ты, гнусная обезьяна! Идиотская крысиная морда! Где ты отхватил этот поганый нос?!

Левша вернулся, физиономия его была искажена яростью. Он попробовал что-то сказать, но Маккиннон не дал.

– Ага! Ага! – вопил он, кривляясь, словно вошедший в раж мальчишка. – Видно, твоя мамаша загляделась на бородавочника!

Тюремщик ударил между дверными прутьями, целясь Маккиннону по лицу. Тот уклонился и одновременно схватил Левшу за руку. Промахнувшись, тюремщик потерял равновесие и качнулся вперед, при этом его кулак оказался внутри камеры. Пальцы Маккиннона скользнули вдоль запястья тюремщика и вцепились в него мертвой хваткой.

Потом Маккиннон вместе с надзирателем подался назад, так что тот оказался тесно прижатым к прутьям, а рука, которую Дейв не отпускал, все дальше и дальше уходила в камеру.

Вопль, застрявший в горле Левши, так и не вырвался наружу – тут уже постарался Мэйги. Бесшумные, как смерть, руки Линялого метнулись из темноты и, пройдя сквозь решетку, сжали жирную шею сторожа. Левша рванулся и чуть было не освободился от хватки, но Маккиннон подал всем своим весом вправо, выворачивая руку тюремщика, угрожая ей переломом и причиняя невероятную боль.