Официант между тем уставил стол закусками – семга, чернаяикра, огромные тигровые креветки. Верочка, глядя на все это великолепие, тихонькоприсвистнула:

– А вы, Федор, оказывается, еще и богатенький Буратино?Неужели охранники так много получают?

– Как вам сказать? Зависит от того, кого охраняешь. Яполучаю средне. Но сегодня у меня праздник.

– День рождения? Он вдруг засмеялся, весело и заразительно.

– Нет, день рождения у меня в январе. Мой праздник – вы,Верочка. Я всегда мечтал встретить именно такую женщину, с такими волосами,глазами, с такой улыбкой. Но дело даже не в этом, то есть не во внешности, а вчем-то совсем другом. Я просто чувствую, вы – моя женщина.

– Ого! Даже так? Мой фасончик, мой размерчик. Заверните! –Вера достала еще сигарету, он щелкнул зажигалкой.

Он уже не смеялся. Глаза его уперлись в Веру, и появилось вних что-то жесткое, неприятное.

– Я вас обидела, Федор? Простите.

– Нет, Верочка, вы не можете меня обидеть. Я понимаю, вамтрудно поверить, что я вот так, сразу, влюбился в вас, но я ничего с этимподелать не могу. Наверное, вы здорово обожглись в жизни, но я не виноват вэтом. Я тоже обжигался, и мотало меня так, что вы даже представить не можете. Японимаю, мы с вами очень разные люди. У меня нет высшего образования, я выросбез отца, мама моя работала судомойкой в грязной столовке, всю жизнь я виделвокруг только грязь, гадость, предательство, пьяные рожи. А вы похожи наангела, поэтому не смейтесь надо мной.

«Когда-то давно Стас тоже сказал мне, что я похожа наангела, вернее, на рембрандтского херувима. А Федор наверняка даже не знает,что в Голландии в первой половине семнадцатого века жил художник Рембрандт…Впрочем, нет, он совсем не такой темный и уж точно не дурак».

– Я тоже выросла без отца, – серьезно сказала Вера, – авысшее образование здесь ни причем. Просто чем старше становишься, тем тяжелейверишь в серьезные чувства, особенно когда они вспыхивают так внезапно. Я вовсене смеюсь над вами, ничего подобного. А вы, оказывается, обидчивый человек?

– Ну, есть немного. – Он мягко улыбнулся и налил в свойпустой бокал каплю белого вина. – Может, выпьем на брудершафт?

– Выпьем, – кивнула Вера.

Он встал, подошел к ней совсем близко, наклонился. Питьбрудершафт в такой позе ему было не очень удобно. Быстро отхлебнув из своегобокала, он прикоснулся губами к Вериным губам. Опять на Веру повеяло чем-тожарким, напряженным, жутковатым, но одновременно головокружительным.

«Я как будто одичала, храня верность своему Зелинскому, –подумала она, а драгоценный Стас между тем любит меня, только когда яускользаю. Так почему бы не ускользнуть всерьез? Такой подходящий случай…Приятно ведь, когда перед тобой рассыпаются в признаниях, кормят икрой ишашлыком из осетрины. Зачем загадывать, как все сложится? Вот узнаю получшеэтого Федора, привыкну к нему, сумею оценить его горячие чувства, отвечувзаимностью. Почему нет?»

– Может, погуляем немного? – спросил он, когда они вышли изресторана. До дома два шага, но так не хочется расставаться.

– Поздно уже, Федор.

– Ну хотя бы до бульвара, и сразу обратно. Надо ведь передсном подышать воздухом.

– Хорошо, до бульвара и обратно можно.

Они прошли несколько кварталов. В загазованном центральноммикрорайоне большой старинный бульвар был единственным тихим и зеленым местом.Он находился в пятнадцати минутах ходьбы от Вериного дома.

В детстве Верочка проводила здесь много времени, зимойприходила кататься с горки, весной и летом – качаться на качелях и играть в«резиночку». С бульваром были связаны самые радостные детские воспоминания.

Днем здесь прогуливались мамы с колясками, подросткиносились на роликах по длинным аллеям, на лавочках сидели вечные старички-доминошники.

Вечерами собиралась лихая молодежь, слышались пьяные вопли,хохот. Но сейчас почему-то было тихо. Может, мамаши и старички нажаловались,что по утрам валяются в песочницах осколки бутылок, горы окурков, презервативы,и теперь милиция гоняет отсюда лихую молодежь?

Верочка давно к бульвару даже близко не подходила, гулятьбыло не с кем, да и некогда.

Оказывается, на центральной аллее шли какие-то ремонтныеработы, часть ее огородили. Днем долбили асфальт отбойными молотками, и подногами попадались крупные асфальтовые обломки. Верочка была без очков и втемноте почти ничего не видела. А фонари светили тускло. Она споткнулась, неупала, но подвернула ногу, а главное, высокий каблук босоножки хрустнул иотлетел.

– Очень больно? – Федор присел перед ней на корточки, она,опершись на его плечо, стояла на одной ноге.

– В рекламном ролике у девушки ломается каблук, она бросаетв рот мятную конфету, отрывает второй каблук, делает из туфель тапочки и гордошагает дальше, – морщась от боли, проговорила Вера, – ничего, здесь недалеко, якак-нибудь доковыляю с твоей помощью. Босоножки жалко. Они у меня самыенарядные.

– Вообще-то до моего дома еще ближе, – сообщил Федор, – иковылять не надо. – Он легко поднял ее на руки.

Это было так неожиданно, что Вера не знала, как реагировать.Она удивилась, он держал ее на руках без всяких усилий, а весила она совсемнемало.

– Спасибо, конечно, но мне все-таки надо домой, –опомнившись, тихо произнесла Вера, – и будет лучше, если ты меня поставишь. Ятяжелая, ты можешь надорваться.

– Ничего, – он легко провел губами до ее щеке, – своя ношане тянет. Надо починить каблук, придется молотком стучать, а у тебя уже всеспят, и вряд ли найдется подходящий клей, гвозди. Тебе ведь жалко босоножки.

– Но для этого каблук надо сначала найти, и все равнопридется меня поставить. Это смешно в самом деле. Я же не ребенок и далеко неДюймовочка.

Он осторожно опустил ее на землю, наклонился и отыскалкаблук. Вера ковыляла еле-еле, опираясь на его плечо.

Федор действительно жил совсем близко. Переулок,параллельный бульвару, состоял из одинаковых девятиэтажных панельных домов.

Новый Арбат кто-то назвал «вставными челюстями Москвы». Этотпанельный переулок в старом микрорайоне, среди старых, в основном дореволюционныхстроений, тоже был чем-то вроде маленьких вставных челюстей.

Они долго и мучительно поднимались на пятый этаж. Лифтов вхрущобах не было. Когда он вытащил ключи и открыл дверь, Вере стало не по себе.Ей вдруг захотелось убежать, казалось, переступив порог его квартиры, онапереступит что-то важное и серьезное в себе самой. Она не понимала, хорошо этоили плохо, а может, вообще – прекрасно, и не надо бояться.