хватало только, заснув в последний раз, очнуться возле его костра – этот парень наверняка попытался бы меня отогреть. Я уже начинал думать, что Бог не хочет, чтобы я умирал. Я вспомнил Селу – увижу ли я ее когда-нибудь снова? Через месяц начнут цвести яблони – километры и километры «Ред Делишес» и «Голд Делишес», «Фуджи», «Бреберн», – а еще персики, абрикосы, вишни… Фермеры в Селе говорили, что, уронив на землю персиковую косточку, лучше отступить в сторонку.

Еще несколько вдохов холодного горного воздуха прочистили мои мозги. Я решил в кои-то веки поступить как мужчина. Пусть полиция и штат казнят меня, если хотят. Двум смертям не бывать.

Я спустился к своему грузовику, выехал на шоссе и позвонил из телефонной будки детективу Рику Бакнеру в Ванкувер, штат Вашингтон, за счет абонента. В глубине души я надеялся, что он откажется принять звонок – это будет еще один благоприятный знак от Господа. Но он сразу же ответил и сказал, что сейчас мне перезвонит. Ему нужно было перейти к другому аппарату, с возможностью записи.

Когда он перезвонил, я сказал, что готов сознаться в убийстве Джули Уиннингем. Я описал его как «убийство на почве страсти», совершенное в пылу ссоры. Я не упомянул об изнасиловании и о других своих жертвах. Обвинения в одном убийстве было и так достаточно.

Он велел мне дожидаться в ресторане, пока кто-нибудь из местной полиции подъедет за мной. Я не хотел устраивать сцену перед дюжиной других посетителей, поэтому написал свое имя на бумажке. Когда приехали копы, я показал бумажку им. Они сковали мне руки спереди – очень мило с их стороны – и отвезли в офис шерифа в Уилкоксе. По пути они спросили, не пытался ли я покончить с собой.

– Естественно, – ответил я. – Три или четыре раза за последние два дня. Но потом передумал. Только поэтому я сейчас здесь, а не в морге.

Они установили за мной постоянное наблюдение.

На следующее утро меня вместе с другими уголовниками отвезли в окружную тюрьму в Бизби. Я все думал, не совершил ли ошибку, когда сдался властям. Мне надели ножные кандалы, и я брел, как спутанная лошадь, малюсенькими шажками. Наручники, цепями присоединенные к поясу, натирали мне запястья, а кандалы впивались в лодыжки. Мне выдали матрас и постельное белье и отвели в камеру.

Постоянное наблюдение означало, что свет не выключается всю ночь. В тюрьме постоянно кто-то кричал и шумел. Большинство других заключенных были латиносами. У нас не было ни телевизора, ни радио, лишь несколько потрепанных книжек в мягких обложках, чтобы чем-то занять время. Я пытался читать, но не мог сосредоточиться.

Я много думал о том, как водил грузовик и как испортил свою жизнь. Волновался, что больше никогда не увижу своих детей. Как Роуз вырастит их без моей поддержки? Я разозлился и ударил кулаком в стену. Поскольку спорить и ссориться мне было не с кем, я сердился на самого себя. Надо было мне постараться и все-таки покончить с собой, наглотавшись таблеток.

Когда судебный психиатр спросил, как у меня дела, я соврал и сказал, что все в порядке. Поэтому меня перевели в камеру с другими заключенными. Я знал, что в тюрьме надо держать язык за зубами. Но на предварительном слушании в Бизби один из моих сокамерников подслушал, в чем меня обвиняют: в изнасиловании, похищении и убийстве. Я сам не понимал, при чем тут изнасилование и похищение. Уж точно я ни в чем подобном не признавался. До меня начало доходить, насколько несправедлива наша судебная система.

По пути назад в тюрьму другие заключенные не разговаривали со мной. Когда я спросил, в чем дело, они ответили, что не разговаривают с насильниками. Обвинение в похищении их не смущало. Убийство тоже. Но изнасилований они не одобряли.

Меня перевели в одиночную камеру. Каждый раз, когда я шел по коридору, мне кричали вслед «насильник» и «урод». Я-то думал, мы все невиновны, пока не доказано обратное! Что же, и эти парни против меня? До чего несправедливо.

Мои габариты внушали охране страх, и на меня надевали кандалы всякий раз, как выводили из камеры. Я объяснял, что не собираюсь ни на кого нападать, но они слышат это постоянно. Как бы вежливо и спокойно я себя ни вел, я оставался хладнокровным убийцей, готовым наброситься на любого, кто окажется рядом. Постепенно я привык к своей репутации в тюрьме и научился жить с ней. Я сам пустил слух, что забил одного парня до смерти. После этого ко мне стали относиться с уважением.

Я решил использовать время в тюрьме для работы над собой. Я следил за тем, чтобы не переедать, и снова начал тренироваться. Если бы кто-то попытался атаковать меня, я был готов дать отпор.

6

Возвращение

Прошло три дня, прежде чем Рик Бакнер и второй детектив приехали забрать меня в Вашингтон. Поначалу Бакнер обращался со мной как с достойным человеком, за то, что я сам сдался. Он подробно мне разъяснил, что юридическая система у нас не такая строгая, как кажется, и я смогу отсидеть свой срок и еще пожить на воле спустя лет двадцать-тридцать.

Я думал совсем о другом – о своих записках со смайликами и о письме Брэду. Если попросить его сжечь письмо, полицейским нечего будет мне предъявить, кроме Джули, а это уж точно не убийство первой степени. Я смогу избежать долгого тюремного заключения. Успею походить с детьми на рыбалку и поводить их в походы. Но если полицейские увидят то письмо, мне несдобровать.

Я едва слушал Бакнера, но тот внезапно переменил тон и заговорил как детектив. Он пытался заставить меня признаться в других убийствах, но я на это не купился. Он попробовал со мной тактику «хорошего полицейского»: разговаривал отеческим тоном, как будто я его маленький сынок. Сказал, что в этих же наручниках, которые сейчас на мне, ходили разные знаменитые преступники, как будто я должен был воспринять это за почесть.

– Однажды я надел их на Уэстли Аллана Додда, – хвастался он[13].

Когда он упомянул про Додда, я вспомнил, что, когда того арестовали, находился в Портленде. Я подумал: Если бы ты знал, чувак, что я натворил, ты бы в обморок рухнул. Но я промолчал. Адвокат, назначенный мне по суду в Аризоне, сказал не открывать рта, пока я не переговорю с адвокатом в округе Кларк, Вашингтон.

Двое детективов