Между колонками туалета, в тяжелой прихотливой раме, виселочто-то светлое, блестящее, красивое — и непонятное. Я видал его и ранее. Видели отражения в нем. Но изумило оно меня только теперь, когда мои восприятиявдруг озарились первым ярким проблеском сознания, когда я разделился навоспринимающего и сознающего. И все окружавшее меня внезапно изменилось, ожило— приобрело свой собственный лик, полный непонятного.

Я заглянул в то светлое, блестящее, что слегка наклонновисело между колонок туалета, увидал там другую комнату, совершенно такую же,как та, в которой я был, но только более заманчивую, более красивую, увидалсамого себя — и в первый раз в жизни был изумлен и очарован.

Я восторженно оглянулся… Да, несомненно, в зеркале было все,что было и здесь, вокруг меня — и стены, и стулья, и пол, и солнечный свет, иребенок, стоявший среди комнаты… Нас было двое, удивленно смотревших друг надруга! И вот один из нас вдруг закрыл глаза — и все исчезло: остались толькосветлые пятна, закружившиеся в темноте… Потом снова открыл их — и снова увиделвсе то, что уже видел… Не странно ли только, что комната в зеркале падает,валится на меня?

Робко приблизился я к зеркалу и, дотянувшись рукой до нижнейчасти рамы, толкнул ее.

Зеркало блеснуло, стукнулось о стену, а покатый пол,отраженный в нем, стал еще более покатым. Теперь вся комната падала на меня,падал и мальчик, стоявший против меня, и кровать, и стулья… Очарованный,восхищенный, долго глядел я на то чудесное и новое, что так внезапно открылосьмне — и потянул раму к себе. Зеркало блеснуло, завалилось назад — и всеисчезло… И как раз в эту минуту кто-то хлопнул дверью, и я вздрогнул и громкокрикнул от страха.

III

Что было дальше?

Много раз пытался я вспомнить еще хоть что-нибудь; но этоникогда не удавалось.

Вспоминая, я быстро переходил к выдумке, к творчеству, ибо ивоспоминания- то мои об этом дне не более реальны, чем творчество.

Твердо помню только одно: зеркало поразило меня именно вэтот день. Я должен был разгадать его во что бы то ни стало.

Но как?

О, много было лукавств и ухищрений!

Они, эти ухищрения, кончались всегда неудачей. И переживнеудачу, я, конечно, забывал о зеркале. Но вот я опять оставался наедине с ним— и опять испытывал его власть над собою.

Я любил угловую комнату, когда она была пуста. Я входил,затворял за собой двери — и тотчас же вступал в какую-то особую,чародейственную жизнь.

Так тихо, так тихо, что слышна каждая нота в тонком ипечальном плаче замирающей в паутине мухи!

И я затаивал дыхание, и казалось, что и комната ждет чего-товместе со мною.

Мальчик, стоящий предо мною в отраженной комнате, был теперьвыше ростом, решительнее, смелее, чем тот, что стоял в ней в светлыйавгустовский день несколько лет тому назад. Но отраженная комната была все также притягательна, заманчива… стократ заманчивее той, в которой был я! И сладкобыло снова и снова тешить себя несбыточной мечтою побывать, пожить в этойотраженной комнате!

Только существует ли она и тогда, когда не смотришь на нее?

Чтобы узнать все это, нужно прежде всего обмануть кого-то.

И вот я делал равнодушное лицо, отходил от зеркала,заглядывал с притворной беспечностью в окна — и вдруг быстро оборачивался ктуалету…

Нет, все по-прежнему!

Но тогда не сесть ли в кресло против зеркала? Закрыть глазаи притворяться спящим… А затем сразу открыть их…

Увы, снова хитрость моя рассыпается прахом!

Оставалось еще одно: приоткрыть ресницы — так мало, такмало, чтобы никто и не подумал, что они приоткрыты…

Но как это трудно!

Ресницы дрожат, глазам больно, и выходит все одно и то же:или совсем ничего не видно, или хоть слабо, но видно все!

И много раз, делая отчаянные усилия, сдвигал я с местатяжелые колонки, среди которых висело зеркало, и заглядывал между ними истеною. Но и там, именно там, где должна была заключаться разгадка тайны, неоказывалось ничего, кроме бревен с одной стороны и шершавых дощечек, которымибыло забито зеркало, с другой!

— Значит, кроется что-нибудь за ними, за этимидощечками?

Говорят, что за этими дощечками только стекло, намазанноертутью. Да, но что такое ртуть? Ртуть тоже нечто чудесное. Положил кто-то этойртути в пекущиеся хлебы — и вдруг хлебы запрыгали по печке! А главное: почемупоспешили закутать это что-то, намазанное ртутью и называемое зеркалом, вчерный коленкор, как только умерла Надя?

В эту страшную ночь, когда в доме свершилось что-тоневыразимое, наполнившее весь дом сперва таинственной суматохой, испуганнымиголосами, а потом страстными криками матери, — зеркало завесили чернымколенкором.

Я, спавший в угловой комнате на широкой постели, и дикомужасе вскочил на колени, когда тишину ночи прорезали эти крики. А затем вкомнату быстро вошла заплаканная нянька и накинула на зеркало кусок чернойматерии.

И, как внезапный ветер по затрепетавшим листьям дерева, повсему моему телу прошла одна мысль, одно сознание: в доме смерть! То ужасное,чье имя — тайна!

IV

Ночи предшествовали тяжелые, печальные дни.

Стоял февраль, наполнявший комнаты скудным полусветом.

А девочка была больна уже давно, и казалось, что конца небудет этим дням, этому скудному полусвету и тишине, воцарившейся с тех пор, какв детской, пропитанной сладковатым запахом лекарств, затворили двери и завесилиокна темными шторами.

В глуши, на хуторе, заброшенные, забытые, жили мы тогда:мать, Надя, нянька Дарья, большая властная старуха, я и мой воспитатель, —если только можно было назвать так этого странного человека, похожего наДанте, — человека без роду, племени, уже много лет скитавшегося по мелкимпомещикам, обучавшего их детей и нигде не уживавшегося.

Я медленно, с трудом читал, а он, этот Данте, в старенькомузеньком кургузом сюртучке и коротких панталонах, из-под которых торчали грубыерыжие сапоги, ходил по комнате из угла в угол и думал, думал, бормоча свои думысебе под нос и порою с злорадным наслаждением похохатывая.

А смерть уже незримо реяла среди нас, и печальную тишинудома нарушали только шаги моего воспитателя и мое однотонное чтение. И читал якак раз о ней: читал песнь о старом нормандском бароне, умиравшем в отдаленномпокое замка в бурную и темную ночь рождества Христова. И когда она появиласьнаконец — столь грозная, что даже собаки на дворе завыли, услыхав вопли вдоме, — тотчас же было наброшено черное покрывало и на то, что каким-тообразом было причастно ее тайне!

V

Я уснул, чувствуя томительную тоску. За окнами чернела ночь,комната была слабо озарена стоявшей на полу возле кровати свечой.