И вышла из детской.

Кончено, самолюбие твое было сломлено! Ты был побежден.

Чем неосуществимее мечта, тем пленительнее, чемпленительнее, тем неосуществимее. Я уже знаю это.

С самых ранних дней моих я у нее во власти. Но я знаю и то,что, чем дороже мне моя мечта, тем менее надежд на достижение ее. И я уже давнов борьбе с нею. Я лукавлю: делаю вид, что я равнодушен. Но что мог сделать ты?

Счастье, счастье!

Ты открыл утром глаза, переполненный жаждою счастья. И сдетской доверчивостью, с открытым сердцем кинулся к жизни: скорее, скорее!

Но жизнь ответила:

— Потерпи.

— Ну пожалуйста! — воскликнул ты страстно.

— Замолчи, иначе ничего не получишь!

— Ну погоди же! — крикнул ты злобно. И на времясмолк.

Но сердце твое буйствовало. Ты бесновался, с грохотом валялстулья, бил ногами в пол, звонко вскрикивал от переполнявшей твое сердцерадостной жажды… Тогда жизнь со всего размаха ударила тебя в сердце тупым ножомобиды. И ты закатился бешеным криком боли, призывом на помощь.

Но и тут не дрогнул ни один мускул на лице жизни… Смирись,смирись!

И ты смирился.

VII

Помнишь ли, как робко вышел ты из детской и что ты сказалмне?

— Дядечка! — сказал ты мне, обессиленный борьбойза счастье и все еще алкая его. — Дядечка, прости меня. И дай мне хотькаплю того счастья, жажда которого так сладко мучит меня.

Но жизнь обидчива.

Она сделала притворно печальное лицо.

— Цифры! Я понимаю, что это счастье… Но ты не любишьдядю, огорчаешь его…

— Да нет, неправда, — люблю, очень люблю! —горячо воскликнул ты.

И жизнь наконец смилостивилась.

— Ну уж бог с тобою! Неси сюда к столу стул, давайкарандаши, бумагу…

И какой радостью засияли твои глаза!

Как хлопотал ты! Как боялся рассердить меня, каким покорным,деликатным, осторожным в каждом своем движении старался ты быть! И как жадноловил ты каждое мое слово!

Глубоко дыша от волнения, поминутно слюнявя огрызоккарандаша, с каким старанием налегал ты на стол грудью и крутил головой, выводятаинственные, полные какого-то божественного значения черточки!

Теперь уже и я наслаждался твоею радостью, с нежностьюобоняя запах твоих волос: детские волосы хорошо пахнут, — совсем какмаленькие птички.

— Один… Два… Пять… — говорил ты, с трудом водя побумаге.

— Да нет, не так. Один, два, три, четыре.

— Сейчас, сейчас, — говорил ты поспешно. — Ясначала: один, два…

И смущенно глядел на меня.

— Ну, три…

— Да, да, три! — подхватывал ты радостно. — Язнаю.

И выводил три, как большую прописную букву Е.

1906

I

В тумане моего прошлого есть один далекий день, который явспоминаю особенно часто.

Я вижу большую комнату в бревенчатом доме на хуторе среднейРоссии.

Одно окно этой комнаты — на юг, на солнце, два других — назапад, в вишневый сад.

В простенке стоит старинный туалет красного дерева, а наполу возле него сидит ребенок трех или четырех лет.

Он один в комнате и чувствует себя необыкновенно счастливым.

На дворе сухо, — погожий конец степного августа, исолнечный свет косо падает из окна, выходящего на юг, почти до того места, гдесидит на полу ребенок.

А он открыл дверцу в тумбе туалета, обоняет кисленький запахстаринных духов и тщательно укладывает на полированную полочку синие гербовыебумаги.

Нужды нет, что эти бумаги покрыты строками крупныхнепонятных завитушек и что не приказано ни рвать, ни пачкать их: радостно ужеодно и то, что обладаешь ими, что их много и что можно раскладывать их в тумбе,которая отныне будет твоею.

Так было и сказано:

— Вот эта тумбочка с нынешнего дня — твоя.

А для того, чтобы было что укладывать, подарили большую кипусиних бумаг с красивыми двуглавыми птицами. Накопится много и других вещей,вроде коробочек и граненых пузырьков, стоящих на туалете. И все это будетспрятано сюда же.

Но на свете, как известно, все кончается: бумаги уженесколько раз укладывались на полочке и так и этак, порядок, в котором онидолжны быть, строго обдуман, — остается затворить тумбу, поглядеть на неес приятным чувством собственности — и заняться чем-нибудь другим.

Чем же?

Ребенок стоит возле туалета и осматривается.

Увы, в простой деревенской комнате с голыми бревенчатымистепами совсем почти пусто: только стулья, да большая кровать, да августовскоесолнце, косо озаряющее некрашеный пол.

Приятно подойти к окну, почувствовать тепло солнечного светаи, прижавшись лицом к стеклу, расплющить нос… Очень заманчива и паутина —легкая восьмигранная сетка в верхнем углу окна… Но, во-первых, до нее недотянешься, если даже приставить к окну стул, а во-вторых, из щели в углу можетвыбежать на высоких тонких ножках большой серый паук.

И ребенок, подняв глаза, чувствует сладкий страх при мысли отаинственном хозяине этой паутины, имя которого он произносит с запинкой,по-крестьянски — пуак — и который так сердито выскакивает из своей щели, когдав его сеть попадает муха.

Сладко следить тогда за ее гибелью!

Жалобно и долго, долго ноет она в тишине пустой комнаты,точно зовет на помощь… Но помощи нет, и время течет среди ее однотонного плачав полной неизвестности, что будет дальше… И вдруг он, этот темно-серый страшныйпаук, выскакивает из щели и быстро бежит по паутине… схватывает муху в лапы,замирает с нею на месте и наконец уже, слабую, затихающую, тянет ее в своежилище…

Что это за жилище? Что делает в нем его хозяин, чем занятон?

Нечаянно взгляд ребенка падает в эту минуту на зеркало.

II

Я хорошо помню, как поразило оно меня.

С него начинаются смутные, не связанные друг с другомвоспоминания моего младенчества. Точно в сновидениях живу я в них. И вот оно,первое сновидение у истока дней моих.

Ранее нет ничего: пустота, несуществование.

Ни мое сердце, ни мой разум никогда не могли и до сих пор немогут примириться с этой пустотой. Но, покоряясь неизбежности, я принимаю заначало моего бытия этот августовский день, эти синие гербовые бумаги с орлами,тихую невыразимую радость, которую они дали мне, — и зеркало.