— А! — звонко и растерянно крикнул ты еще раз.

И уже без всякой радости, а только для того, чтобы показать,что ты не испугался, криво и жалко ударил в пол каблуками.

А я — я кинулся к тебе, дернул тебя за руку, да так, что тыволчком перевернулся передо мною, крепко и с наслаждением шлепнул тебя и,вытолкнув из комнаты, захлопнул дверь.

Вот тебе и цифры!

IV

От боли, от острого и внезапного оскорбления, так грубоударившего тебя в сердце в один из самых радостных моментов твоего детства, ты,вылетевши за дверь, закатился таким страшным, таким пронзительным альтом, накакой не способен ни один певец в мире. И надолго, надолго замер… Затем набралв легкие воздуху еще больше и поднял альт уже до невероятной высоты…

Затем паузы между верхней и нижней нотами сталисокращаться, — вопли потекли без умолку. К воплям прибавились рыдания, крыданиям — крики о помощи. Сознание твое стало проясняться, и ты начал играть,с мучительным наслаждением играть роль умирающего.

— О-ой, больно! Ой, мамочка, умираю!

— Небось не умрешь, — холодно сказал я. —Покричишь, покричишь, да и смолкнешь.

Но ты не смолкал.

Разговор, конечно, оборвался. Мне было уже стыдно, и язажигал папиросу, не поднимая глаз на бабушку. А у бабушки вдруг задрожалигубы, брови, и, отвернувшись к окну, она стала быстро, быстро колотить чайнойложкой по столу.

— Ужасно испорченный ребенок! — сказала,нахмуриваясь и стараясь быть беспристрастной, мама и снова взялась за своевязанье. — Ужасно избалован!

— Ой, бабушка! Ой, милая моя бабушка! — вопил тыдиким голосом, взывая теперь к последнему прибежищу — к бабушке.

И бабушка едва сидела на месте.

Ее сердце рвалось в детскую, но, в угоду мне и маме, онакрепилась, смотрела из-под дрожащих бровей на темневшую улицу и быстро стучалаложечкой по столу.

Понял тогда и ты, что мы решили не сдаваться, что никто неутолит твоей боли и обиды поцелуями, мольбами о прощении. Да и слез уже нехватало. Ты до изнеможения упился своими рыданиями, своим детским горем, скоторым не сравнится, может быть, ни одно человеческое горе, но прекратитьвопли сразу было невозможно, хотя бы из-за одного самолюбия.

Ясно было слышно: кричать тебе уже не хочется, голос охрип исрывается, слез нет. Но ты все кричал и кричал!

Было невмоготу и мне. Хотелось встать с места, распахнутьдверь в детскую и сразу, каким-нибудь одним горячим словом, пресечь твои страдания.Но разве это согласуется с правилами разумного воспитания и с достоинствомсправедливого, хотя и строгого дяди?

Наконец ты затих…

V

— И мы тотчас помирились? — спрашиваешь ты.

Нет, я таки выдержал характер. Я, по крайней мере, черезполчаса после того, как ты затих, заглянул в детскую. И то как? Подошел кдверям, сделал серьезное лицо и растворил их с таким видом, точно у меня былокакое-то дело. А ты в это время уже возвращался мало-помалу к обыденной жизни.

Ты сидел на полу, изредка подергивался от глубокихпрерывистых вздохов, обычных у детей после долгого плача, и с потемневшим отразмазанных слез личиком забавлялся своими незатейливыми игрушками — пустымикоробочками от спичек, — расставляя их по полу, между раздвинутых ног, вкаком-то, только тебе одному известном порядке.

Как сжалось мое сердце при виде этих коробочек!

Но, делая вид, что отношения наши прерваны, что я оскорблентобою, я едва взглянул на тебя. Я внимательно и строго осмотрел подоконники,столы… Где это мой портсигар?… И уже хотел выйти, как вдруг ты поднял голову и,глядя на меня злыми, полными презрения глазами, хрипло сказал:

— Теперь я никогда больше не буду любить тебя.

Потом подумал, хотел сказать еще что-то очень обидное, нозапнулся, не нашелся и сказал первое, что пришло в голову:

— И никогда ничего не куплю тебе.

— Пожалуйста! — небрежно ответил я, пожимаяплечом. — Пожалуйста! Я от такого дурного мальчика и не взял бы ничего.

— Даже и японскую копеечку, какую тогда подарил, назадвозьму! — крикнул ты тонким, дрогнувшим голосом, делая последнюю попыткууязвить меня.

— А вот это уж и совсем нехорошо! — ответиля. — Дарить и потом отнимать! Впрочем, это твое дело.

Потом заходили к тебе мама и бабушка. И так же, как я,делали сначала вид, что вошли случайно… по делу… Затем качали головами и,стараясь не придавать своим словам значения, заводили речь о том, как этонехорошо, когда дети растут непослушными, дерзкими и добиваются того, что ихникто не любит. А кончали тем, что советовали тебе пойти ко мне и попросить уменя прощения.

— А то дядя рассердится и уедет в Москву, —говорила бабушка грустным тоном. — И никогда больше не приедет к нам.

— И пускай не приедет! — отвечал ты едва слышно,все ниже опуская голову.

— Ну, я умру, — говорила бабушка еще печальнее,совсем не думая о том, к какому жестокому средству прибегает она, чтобызаставить тебя переломить свою гордость.

— И умирай, — отвечал ты сумрачным шепотом.

— Хорош! — сказал я, снова чувствуя приступраздражения. — Хорош! — повторил я, дымя папиросой и поглядывая вокно на темную пустую улицу.

И, переждав, пока пожилая худая горничная, всегда молчаливаяи печальная от сознания, что она — вдова машиниста, зажгла в столовой лампу,прибавил:

— Вот так мальчик!

— Да не обращай на него внимания, — сказала мама,заглядывая под матовый колпак лампы, не коптит ли. — Охота теберазговаривать с такой злючкой!

И мы сделали вид, что совсем забыли о тебе.

VI

В детской огня еще не зажигали, и стекла ее окон казалисьтеперь синими-синими. Зимний вечер стоял за ними, и в детской было сумрачно игрустно. Ты сидел на полу и передвигал коробочки. И эти коробочки мучили меня.Я встал и решил побродить по городу.

Но тут послышался шепот бабушки.

— Бесстыдник, бесстыдник! — зашептала онаукоризненно. — Дядя тебя любит, возит тебе игрушки, гостинцы…

Я громко прервал:

— Бабушка, этого говорить не следует. Это лишнее. Тутдело не в гостинцах.

Но бабушка знала, что делает.

— Как же не в гостинцах? — ответила она. — Недорог гостинец, а дорога память.

И, помолчав, ударила по самой чувствительной струне твоегосердца:

— А кто же купит ему теперь пенал, бумаги, книжку скартинками? Да что пенал! Пенал — туда-сюда. А цифры? Ведь уж этого не купишь низа какие деньги, впрочем, — прибавила она, — делай, как знаешь. Сидитут один в темноте.