Утром, ближе к полудню, Рикардо Рейс решил двинуться в обратныйпуть. Прощаться с Пречистой не стал, все его прощания уже были сделаны.Аэроплан сделал еще два круга, рассыпав по округе новые проспекты «Бовриля».Пассажиров в автобусе было немного, что и неудивительно — столпотворениеначнется попозже. На повороте дороги стоял вкопанный в землю, наскоросколоченный из двух палок крест. Нет, чуда не случилось.

* * *

От эпохи Афонсо Энрикеса до времен Великой Войны вверяем мысебя Господу Богу и Пресвятой Деве — после возвращения из Фатимы эта фразапреследует Рикардо Рейса, хоть он не может вспомнить, вычитал ли он ее в газетеили в книжке, услышал ли в проповеди или в чьей-то речи, бросилась ли она ему вглаза с рекламного проспекта «Бовриля», но форма пленяет его так же, каксодержание, это перл красноречия, предназначенный пробуждать чувства ивоспламенять сердца, риторическая фигура, которая, помимо всего прочего,благодаря своей сентенциозности, служит неопровержимым доказательствомбогоизбранности нашего народа, бывали уже такие прежде и будут потом, но не бывалотак, чтобы столь долго — восемьсот лет кряду — держалась, не прерываясь, этасвязь с силами небесными, и, хотя мы припоздали к началу строительства пятойимперии, дав Муссолини опередить себя, но от нас не уйдет ни шестая, ниседьмая, просто надо потерпеть немножко, и уж чем-чем, а терпением, сделавшимсясамой нашей сутью, наделены мы от природы с щедростью непомерной. О том, что мы— на верном пути, можно судить по высказыванию его превосходительствапрезидента республики, генерала Антонио Оскара де Фрагозо Кармоны, который встиле, заслуживающем того, чтобы на его примере учить будущих столпов нации,заявил так: Португалия ныне известна во всем мире, и потому стоит бытьпортугальцем, и эта сентенция не уступит вышеприведенной — обе жирненькие такие,а ведь аппетит на глобальность был нам всегда присущ, равно как исладострастное желание быть притчей на устах у всего мира, возникшее послетого, как мы поплавали по морю-океану, пусть всего лишь и за тем, чтобыпохвастать, какие мы верные союзники, и неважно, чьи, а важно, что верные, икак бы мы жили без этой верности. Рикардо Рейс, вернувшийся из Фатимы усталым иобгоревшим на солнце, не увидевший там чуда, не повстречавший Марсенду, троесуток не покидавший свою квартиру, ныне вновь входит во внешний мир черезширокие врата, открытые ему патриотическим заявлением президента. С газетойуселся он под сенью Адамастора, а старики, пришедшие посмотреть на корабли,входящие в гавань земли обетованной, о которой столько разговоров в мире, непонимают, почему кораблей этих так много, почему они украшены флагамирасцвечивания, почему так ликующе завывают ревуны, почему на шканцах выстроенакоманда, и Рикардо Рейс наконец просветил стариков, протянув им прочитанную откорки до корки газету: разумеется, стоило ждать восемьсот лет, чтобы испытатьгордость за то, что принадлежишь к португальской нации. С вершин Санта-Катаринывосемь веков глядят на тебя, о, море, и два старика — тощий и толстый —смаргивают непрошеную слезу, жалея, что не смогут вечно взирать с этой смотровойплощадки на то, как входят и выходят корабли, и огорчает их именно это, а нескоротечность бытия. Со своей скамейки Рикардо Рейс наблюдает за любовной игройсолдата и горничной: воин нахальничает и чересчур распускает руки, а девушкахлопает его по рукам — тоже, пожалуй, чересчур. А день такой, что впору кричать«Аллилуйя», заменяющую «Эван! Эвоэ!» тем, кто не древний грек, клумбы покрылисьцветами, имеется все необходимое для счастья, если, конечно, не взращивать вдуше неутолимые желания, не питать надежды, которые, сколько ни питай, всеравно не насытишь. Рикардо Рейс инвентаризирует свои, убеждается, что ничего нежаждет и не желает, что для него вполне достаточно смотреть на реку и кораблина ней, на горы и на осеняющее их умиротворение, и не вполне понимает, отчегоиспытывает не счастье, а такое ощущение, словно непрестанно точит и точит егокакой-то червь: Это — время, бормочет он, а потом спрашивает себя, что бычувствовал он сейчас, если бы все-таки повстречал в Фатиме Марсенду, если бы, какпринято выражаться, они упали друг другу в объятия: Отныне мы не разлучимсяникогда, лишь в тот миг, когда я счел, что ты потеряна для меня навеки, мнеоткрылось, как сильно я люблю тебя, а она будет произносить нечто подобное, нопо произнесении всех этих слов оба не будут знать, что еще сказать, и разве чтозабежать за ствол оливы и там, на собственный страх и риск повторить хихиканье,ахи и охи, свойственные всем людям, снова задумывается Рикардо Рейс над тем,что должно было бы последовать, и снова слышит, как перемалывает этот жучок —или червь? — его кости: Нет ответа для времени, мы пребываем в нем и за нимнаблюдаем, вот и все. Старики уже прочли газету, теперь тянут жребий, ктозаберет ее домой, и выигрыш пригодится даже неграмотному — ничего нет лучшегазетной бумаги, чтобы застелить дно ящика.

И в тот же день, когда вошел он в поликлинику, сказала емурегистраторша Карлота: Доктор, вам письмо, я на стол положила, и Рикардо Рейспочувствовал, как сжалось сердце или свело желудок, поди-ка разбери, все мы втакие мгновения теряем хладнокровие и способность локализовать ощущение, апомимо того, что желудок и так невдалеке от сердца, между ними ещерасполагается диафрагма, чутко отзывающаяся и на сердечный перебой, и нажелудочный спазм, и если бы Творец во всеоружии нынешнего опыта творил человекасегодня, Он, надо полагать, сделал бы его плоть менее замысловатой. Письмо отМарсенды, иначе и быть не может, она написала, что не смогла отправиться вФатиму, или что была там и видела его издали и даже помахала здоровой рукой,пребывая в двойном отчаянии — во-первых, оттого что он ее не заметил, а,во-вторых — что Пресвятая Дева чуда не явила, руку не исцелила, а теперь,любимый мой, если ты все еще меня любишь, жду тебя на Кинта-дас-Лагримас.Письмо от Марсенды лежит в центре столешницы, затянутой зеленым клякс-па-пиром,блекло-лиловые чернила отсюда, от двери кажутся белыми, это такой оптическийфеномен, обман зрения, помню-помню, проходили в гимназии: соединение желтогоцвета с синим дает зеленый, зеленого с фиолетовым — белый, белый цвет вкупе сдушевным томлением вызывает бледность. Конверт подписан не лиловыми чернилами ипришел не из Коимбры. Рикардо Рейс медленно вскрыл его, извлек маленький листокбумаги, покрытый корявыми — типично медицинский почерк — буквами:Глубокоуважаемый коллега, настоящим письмом ставлю вас в известность, что всвязи с благополучным выздоровлением я намерен приступить к исполнению своихобязанностей в клинике с первого числа следующего месяца и пользуюсь случаемвыразить вам искреннейшую признательность за ваше любезное согласие заменитьменя на срок моего недомогания и желаю вам как можно скорее найти то место, гденаиболее полно вы смогли бы применить ваши огромные знания и профессиональноемастерство, и ниже — еще несколько строк, но это были приличествующие случаюформулы вежливости, которыми полагается завершать письма. Рикардо Рейс перечелвитиеватые фразы, оценил элегантность коллеги, сумевшего представитьлюбезность, сделанную им, любезностью по отношению к нему, что ж, теперь онможет покинуть поликлинику с гордо поднятой головой, вправе даже, когда пойдетустраиваться на новую службу, предъявлять это письмецо в качестверекомендательного, вот, не угодно ли ознакомиться, видите, черным по белому —«огромные знания и профессиональное мастерство», да нет, это скорее уж нерекомендательное письмо, а верительная грамота, аттестат, свидетельство того,что исполнял свои обязанности исправно и ревностно, вроде такого, которое отель«Браганса» когда-нибудь выдаст бывшей своей горничной Лидии, если она захочетприискать себе иное место или выйти замуж. Рикардо Рейс надел белый халат,пригласил первого пациента, в коридоре ждут приема еще пятеро, но уже нетвремени вылечить их, да и состояние их здоровья не столь уж плачевно, чтобы втечение девятнадцати дней, остающихся до истечения месяца, скончались они вего, так сказать, руках, избави нас, Боже, хоть от этого.