Спустя несколько дней пришел черед Фернандо Пессоа навеститьРикардо Рейса. Он появился незадолго до полуночи, когда все соседи уже спали,на цыпочках поднялся по лестнице, по своему обыкновению прибегая к подобнымпредосторожностям, ибо никогда не был уверен в том, что именно сегодняостанется невидим: одни люди смотрели сквозь него и по отсутствию всякоговыражения на их лицах можно было заключить, что они ничего не видят, а другие,хоть и редко, его видели, и смотрели на него пристально и настойчиво, и явнозамечали в нем что-то необычное, но только не могли понять, что же их смущает,а если бы им сказали, что этот человек в черном мертв, они скорей всего бы неповерили, поскольку мы привыкли к неосязаемым белым саванам, к эктоплазме[51],и по всему по этому мертвец, если не примет должных мер предосторожности, можетоказаться в числе самого вещественного и реального из всего, что есть на этомсвете, вот потому-то Фернандо Пессоа поднимался по лестнице медленно и в дверьпостучал условным стуком, и нас не должна удивлять такая осмотрительность, иботрудно даже представить себе, какой начнется скандал, если он споткнется,загремит, и, разбуженная шумом, вылетит на площадку соседка с криком: Караул!Воры! — каково это будет слышать бедному Фернандо Пессоа: это он-то — вор, он,человек, у которого нет ничего, даже жизни?! Рикардо Рейс сидел у себя вкабинете, пытаясь сочинять что-то вроде: Мы не видим Парок, прядущих пряжу, ипро них забываем, словно нет их и не было[52], и, услышав в полной тишинеделикатный стук, сразу понял, кто это, пошел открывать: Глазам своим не верю!Куда вы провалились? — слова, без сомнения, нашептывает нам сам дьявол, этивот, произнесенные Рикардо Рейсом, были бы вполне уместны в разговоре живого сживым, и в этом случае показались бы мрачным юмором, проявлением скверного вкуса,ибо и он, и мы с вами прекрасно знаем, куда провалился Фернандо Пессоа и откудаон сейчас появился — с кладбища Празерес, из аляповатого склепа, где пребываетне в одиночестве, а в соседстве со свирепой бабушкой Дионизией, требующейподробнейшего отчета по поводу каждого ухода и прихода, и: Да здесь я, здесь,сухо отвечает ей внук теми же, ничего не значащими словами, что и РикардоРейсу, только более сердечно. Фернандо Пессоа устало поместился на диване,обхватил пальцами лоб, словно утишая боль или сгоняя туман с чела — согласимся,что челу положено быть отуманенным — потом пальцы проскользили вниз,задержались в нерешительности на веках, помедлили на складках, тянущихся относа у углам рта, пощипали усы, погладили узкий подбородок — и, казалось, всемиэтими движениями он стремится восстановить черты своего лица, расставить их нате места, где пребывали они с рождения, вспомнить рисунок, но художник вместокарандаша взял резинку, прошелся ею и кое-что стер, и лицо с одной стороныпотеряло четкость очертаний, да и немудрено — шесть месяцев минуло со днясмерти Фернандо Пессоа. Вас что-то совсем не видно, светски посетовал РикардоРейс. Я вас предупреждал еще в самую первую нашу встречу, что с течениемвремени буду забываться, даже сейчас, на Кальярис, мне пришлось напрячь память,чтобы вспомнить дорогу к вашему дому. Ну, это просто — надо было подумать обАдамасторе. В этом случае я впал бы в еще большую растерянность: мнепредставилось бы, что я — в Дурбане и что мне — восемь лет, и тогда бы я заблудилсявконец — в пространстве и в часе, во времени и в месте. Приходите почаще, вотпрекрасный способ освежить память. Сегодня мне помог запах лука. Лука? Да, вотименно, запах лука, мне кажется, ваш друг Виктор продолжает за вами следить.Что за чепуха. Сами увидите. Должно быть, полиции делать нечего, если теряетвремя на слежку за тем, кто ни в чем не виноват и виноватым быть не собирается.Трудно проникнуть в душу полицейского агента: быть может, вы произвели на негоотрадное впечатление, и он хотел бы с вами подружиться, но понимает, что вы сним живете в разных мирах, вы — в мире избранных, он — в мире отщепенцев, ипотому тратит время, ходит, уподобясь влюбленному, под вашими окнами, смотрит,горит ли свет. Забавляйтесь, Фернандо, забавляйтесь на здоровье. Вы ипредставить себе не можете, какую печаль надо испытывать, чтобы забавлятьсяподобным образом. Меня бесит эта ничем не оправданная слежка. Отчего же «ничемне оправданная» — неужели можно счесть нормальным, что вас регулярно навещаетчеловек с того света? Вас они не могут видеть. Как когда, дражайший Рейс, каккогда, случается, что у мертвеца не хватает терпения сделаться невидимым или нехватает для этого сил, не говоря уж о том, что есть такие живые, что способнывидеть даже то, чего не видно. К Виктору, я полагаю, это не относится. Можетбыть, но, согласитесь, что рядом с полицейским сам тысячеглазый Аргус выгляделбы подслеповатым. Рикардо Рейс взял листок бумаги: Я вот тут кое-что набросал,не знаю, что выйдет. Прочтите. Это — только начало, а, может быть, потом яначну по-другому. Читайте. Мы не видим Парок, прядущих пряжу, и про нихзабываем, словно нет их и не было. Недурно, но, сколько мне помнится, выстолько раз выражали эту мысль столькими иными способами перед отъездом вБразилию, и, как видно, тропики не переменили вектор вашего вдохновения. Мнебольше нечего сказать, я — не такой, как вы. Не горюйте, это от вас не уйдет.Мое вдохновение — закрытое. Вдохновение — это всего лишь слово. Я — Аргус сдевятьсот девяносто девятью слепыми глазами. Метафора хороша, и это значит, чтополицейский агент из вас не вышел бы. Да, кстати, Фернандо, знавали ли вы всвое время такого Антонио Ферро, он возглавляет ведомство национальнойпропаганды. Как же, как же, мы были друзьями, я обязан ему пятью тысячамиэскудо — мне дали премию за «Послание», а почему вы спрашиваете? Сейчасобъясню: тут вот в газете сказано, может быть, вы знаете, что несколько днейназад были вручены литературные премии, учрежденные этим самым секретариатом попропаганде. Скажите, каким образом я мог бы это знать? Простите, я все забываю,что вы не можете читать. Ну, и кого же удостоили премии в этом году? КарлосаКейроша. Карлоса? Вы были знакомы? Карлос Кейрош приходился племянником некойбарышне по имени Офелинья, в которую я был влюблен когда-то, она служила внашей конторе. Мне трудно представить вас влюбленным. Был, был влюблен, все мывлюбляемся хоть раз в жизни, и меня это не миновало. Любопытно было бы прочестьваши любовные письма. Письма как письма, разве чуть глупее, чем все прочие. Икогда же это было? Началось вскоре после вашего отъезда в Бразилию. И сколькоже длилось? Достаточно, чтобы иметь право вслед за кардиналом Гонзага сказать:«И я любил!» Трудно поверить. Вы считаете, я лгу? Ну что вы, что вы, а,впрочем, мы не лжем, а в случае необходимости всего лишь произносим лживыеслова. Так во что же вам трудно поверить? В то, что вам случалось любить,человек, которого я вижу и знаю, относится к разряду тех, кто любить неспособен. Как Дон Жуан. Ну да, но по другим причинам. Ну-ка, ну-ка, объясните.Дон Жуан обладал избытком любовной силы, которая неизбежно должна быларасточаться на тех, кого он удостаивал вниманием, а это, сколько мне помнится,— не ваш случай. А вы? А я — посередине, я — ординарен и зауряден, обыкновенен,не слишком много, не слишком мало. Одним словом, любовник уравновешенный иравносторонний. Термины геометрии или механики тут не вполне подходят. Вы,пожалуй, еще скажете, что и ваша жизнь не удалась? Любовь — трудное дело,дорогой Фернандо. Вам ли жаловаться, имея под рукой Лидию? Лидия — прислуга. АОфелинья была машинисткой. Вместо того, чтобы говорить о женщинах, мы говоримоб их профессиях. А вот была еще та, с кем вы встречались в скверике, как ее,бишь? Марсенда. Вот-вот, Марсенда. Это вообще ничего. Столь решительное иокончательное суждение граничит с осуждением и звучит пренебрежительно. Мойничтожный опыт учит, что пренебрежение к женщине свойственно огромномубольшинству мужчин. Милейший мой Рикардо, нам с вами следовало бы пообщатьсяподольше. Империя этого не захотела.