он видел в нем исторически связующие шаги на пути к фашизму двадцатого столетия. Даже если немцы девятнадцатого века не были врожденно послушными и покорными (что спорно), тем не менее, они окружали себя дисциплинарными институтами (школы, сумасшедшие дома), формирующими «состояние ума субъекта». За один год, как пишет пораженный историк, полиция Дюссельдорфа, города с населением в 91 000 человек, посетила и допросила 13 500 родителей об их детях{555}.

Хотя «Большой катехизис» Мартина Лютера был написан почти четырьмя столетиями ранее, он представляется более гуманным, чем действия полиции Дюссельдорфа. Основное для поколений германских лютеран и все еще используемое сегодня, религиозное руководство выдвигало городские магистратуры, связанные при вступлении в должность клятвой действовать «честно» по отношению к гражданам, которые в ответ им «покорно» подчиняются. В классической германской традиции, в основе всякой власти лежит жизненно важная связь и сплоченность народа и правительства. Об этом говорил Лютер в своем «Катехизисе» и это чувство также разделяли германские католики. Дети, как учил Лютер в поразительно современном ключе, не принадлежат только своим родителям. Каждый взрослый, имеющий власть над ребенком — учитель в школе, мастер в мастерской или магистрат в городской ратуше — должен защищать, исправлять и беречь детей, доверенных ему. В то же время дети, в свою очередь, должны слушаться их наставлений, словно эти наставления исходят от их родителей{556}.

Германские историки, политики и ученые, которые писали в восемнадцатом и девятнадцатом веках, говорили о подобных оправданиях хорошего порядка на основании предыдущих примеров социальной и политический дезинтеграции, в особенности Тридцатилетней войны{557}. Такие исторические религиозные учения и предупреждающие рассказы давали менее уничижительные объяснения немецкой дисциплины и бдительности, чем аргументы, возникшие из идеологии или предполагаемой патологии.

Что бы ни стало последним спусковым крючком, но германская гражданская культура треснула в 1890-е годы. Профессиональные ассоциации и лиги множились в торговле и промышленности, сельском хозяйстве и фермерстве, гражданской службе и армии. Политические партии видели постоянных избирателей среди таких групп, которые в свою очередь создавали собственные правительственные лобби. Среди социально поднимающихся групп промышленный пролетариат нашел поддержку у марксистской социал-демократии, которая после 1890 года стала крупнейшей политической партией Германии и получила треть голосов в 1912 году{558}.

К концу девятнадцатого века эти ассоциации и лобби расширили трещины внутри германской политики. Оставив позади старое поместное общество, успех предпринимательства привел к власти новые политические, социальные и профессиональные группы. А это, в свою очередь, создавало фракции и угрожало прогрессу, достигнутому к 1871 году, сплоченной национальной культуре{559}. Как император и парламент, государство конца девятнадцатого века тоже было в некотором роде регрессом, отступлением к старой, разделенной на части Германии, но теперь сюда примешивались новые зловещие элементы. Редко в германской истории правитель держал в руках большую, но одновременно менее практичную дирижерскую палочку, чем император Вильгельм II. Также нравственные и религиозные нормы, которые направляли немцев в прошлом, оказались в начале двадцатого столетия более чем когда-либо наполнены сомнением и презрением.

Игра с огнем

Политика и общество периода правления Вильгельма II имело соответствующую раздробленную, разлагающуюся декадентскую интеллектуальную культуру Два главных оратора, философы Артур Шопенгауэр и Фридрих Ницше, приходили в отчаяние как от новой, так и старой Германии. Они возвышали волю отдельного человека, как единственную определенную реальность. Эти предшественники современного экзистенциализма отрицали либерально-умеренное Просвещение конца восемнадцатого и начала девятнадцатого столетий (Кант, Гегель и Гете) точно также, как отрицали германское реформаторские движение шестнадцатого века (Дюрер, Пирхгеймер и Лютер). Столь же зловеще разочарованное поколение юношей-идеалистов после 1871 года обменяло культуру своих родителей на предполагаемо более чистый, истинный, мифологический собственный мир. Свободные и рискующие в новом мире «пост-объединения» молодые немцы перемещались от одной импровизированной трибуны к другой, на которые все больше взбирались имеющие влияние демагоги, милитаристы, нигилисты и расисты{560}. Фактически, то же самое будет происходить, причем в еще больших количествах, в 1920-е годы.

Однако лишь немногие немцы хотели сдать позитивные достижения модернизации — определенно не достижения науки и техники, и не завоеванные с трудом личные и социальные свободы, которыми тогда наслаждались все. Усовершенствования сопровождались конструктивным критическим состоянием умов, которое как делало изобретения и изменения возможными, так и позволяло им продолжаться. Тем не менее, даже в самом полезном и непротиворечивом варианте, новый материализм беспокоил умы и озлоблял души в стране, исторические, религиозные и философские ценности которой разделяли как протестанты, так и католики, и в которой никогда не забывали о внутреннем мире. Входя в молодую нацию, которая внезапно стала экономическим, промышленным, бюрократическим и военным гигантом, многие немцы спрашивали — не все ли это, что у них есть?{561} И если заявление о том, что немцы задыхались в государстве Вильгельма или страстно желали очищающего апокалипсиса, которым станет Первая Мировая война, вероятно является утрированием, многие из них все-таки искали недостающее не в тех местах{562}.

Когда общество трещит по швам, как произошло в поздний период Германской Империи, можно воспользоваться лекарством — своим и иностранным, доказанным и новым. На протяжении тысячелетия римско-католическая церковь заботилась о германских душах, даже в «безбожные» 1860-е и 1870-е годы она могла считать своей треть германского населения. Во время «Культуркампф» церковь, как делала со Средних веков, все еще предлагала благочестивым немцам и высшую альтернативу современному миру, и политическую альтернативу германскому государству.

Светские люди, большинство протестантов и немалое количество католиков считали позицию церкви, выступавшей против модернизма, отсталой и полной предрассудков. Отдельно от традиционного христианства существовало множество философий новой эпохи и средств для излечения всех. Они привлекали немцев всех социальных классов и уводили многих от основной религии и разумно просвещенных взглядов на мир{563}. Если Германия и не являлась самой религиозной европейской страной, то она наиболее активно занималась теологией со времен Реформации. Из-за такой образованности (а, быть может, несмотря на нее) все возрастающее количество немцев отказывались от традиционных духовных убежищ в пользу тех, которые обещали просвещенный разум, эмпирическая наука и неформальные движения эпохи пост-Просвещения. За этим переходом, который происходил по всей Европе, лежали столетия излишней фамильярности с главной религией и отдаление от нее. В Германии движущими вперед силами стали богатство и идеализм гордой, молодой нации, которая все может, которая, как кажется, стоит на своем Stunde Null [Stunde Null (нем.) — нулевое начало. — Прим. перев.], новом начале своей истории.

То, что такое мечтательное мышление шло вразрез с реальностью, показывают разнообразные убежища, которые предлагались убегающим душам-пилигримам. Многие присоединились