– Вот это другое дело! – довольно крякнул Игнатий, выразительно почесывая раненый палец, мол, ты мне обязан за увечье. – Так вот, есть недалече от Кафирии, на востоке, страна Ирисия. Не текут там молочные реки в кисельных берегах. Так – песок один. Но в округе все народы ноги в грязь никогда не совали. Воды там мало, дождей, почитай, совсем не бывает, а когда, случается, пройдет заблудившийся ливень над раскаленной пылью и, не долетая до поверхности земли, облачком станет – пшик, и нету… Безрадостные барханы, народишко обычный, но нервный – верблюдов и еды на всех не хватает, а оружие, почитай, у каждого есть, оттого и тюрьмы полнехоньки по вышеназванным причинам. Да только отбывать наказание за содеянное там и вовсе худо: живут тамошние заключенные в глиняных ямах, а кормиться обязаны от родственников. У кого же таковых не имеется – существуют на подаяние добрых людей. Которых повсюду так мало, что им уже учет требуется! Оттого тамошние «ямники» (подобны нашим «тюремным») скуповаты и бедны. Жизнь у них тяжелая, а недавно еще и новая напасть: соседняя Турюкия на Ирисию войной пошла, и многие из «ямников» не у дел остались по причине разрушения городов, а равно расположенных в оных ямных чертогов… Несколько из этих беглецов к нам пожаловали, как только через море перебрались… Стали энти, с чалмами на кочанах, права качать: дескать, делиться с братьями надо, нельзя своих в беде бросать. И такое-всякое, а вот кто их нам в кровные родственники и «своими» назначил, объяснить не смогли! Через это бо́льшая часть «гостей» сгинула, как утренний туман. Но парочка осталась: здесь, во вверенной моим заботам каменной крепости. Один «ямник», второй – человек из большаков! Из-за энтой громадины и пришелец жив, поскольку по правилам стародавним вызов бросил: на ушных удавках тягаться! Послать же иноземцев никак нельзя – позор! Свои же загнобят! А в тюрьме-то, как на грех, ни одного большака-сидельца! Но фарт-то для меня не закончился: ты ко мне нагрянул! Вот и смекай – не зря ведь тебя закрыли именно в этот момент, и ни днем позже! Ты, можно сказать, послан супостатов приструнить! Негодяев иностранных отправить восвояси, не солоно хлебавши!

Я не торопился с ответом, мне не хотелось ввязываться в какую-то странную разборку между «тюремными», да и способ выяснения отношений вызывал большие сомнения: хотя бы на кулаках или там на палках, наконец, а то «наушники» какие-то! Придумают же, не иначе от скуки и большого количества свободного времени.

Но Игнатий давил и давил, не останавливался ни на миг. Видимо, чувствуя мои сомнения, заговорил еще быстрее и с еще бо́льшим нажимом, как заправский торговец кофемашинами, прошедший английский курс успешных продаж:

– Эту тюрьму строили в стародавние времена, волхвы князю помогали, чтобы, значит, колдуны враждебные сбежать из темницы не смогли, наложили грозные чары охранные на камни, сталь и дерево, на все, из чего крепость сия сложена. Потом энти умники и мудрецы сами смогли в надежности своей работы убедиться, когда их почем зря запечатывать по камерам начали! Немало волшебников и колдунов, а равно и магов с чернокнижниками до суда не дожили, пытаясь сбежать. Были такие, что воздушные чары применяли, через решетку частями вылетели, а назад так и не собрались, когда сила их волшебная истощилась, кусками мяса, сочащимися кровушкой, на ужин к воронам пожаловали. Которые водой управляли, со стоками слиться пытались, да только с говном намертво перемешались, и в отстойниках их всякие твари пожрали, медленно и мучительно. Немало было управителей земли, так прямо сквозь стены бежали. Да только посреди камня застревали, места их недобровольного захоронения и сейчас видны, снаружи крепости, в виде небольших выступов, если присмотреться, вон их сколько… Строителям досталось даже за не очень ровные стены! Потом уж сообразили, когда узников по головам пересчитали! А рассказываю я это, чтобы ты сдуру какую-нибудь глупость не сделал! Чары-то есть в тебе, чую…

Я молчал, слушая «тюремного». Его страшные сказочки, конечно, не лишены готического очарования, но общий смысл нашего общения сводился к нехитрому обмену: мое согласие на поединок оплачивает помощь Игнатия внутри темницы и снаружи… А кстати, в чем же оно выразится? На мой прямой вопрос он ответил сразу, не отводя глаз:

– Василий, сделаем дело… я все… как скажешь! Хоть побег, хоть весточку, хоть бабу, еды там или табачку особого… Ах, да, ты же не куришь! Да все, что я в силах сделать хорошего и для тебя нужного, тотчас исполню! Ты, Тримайло, поверь, что кабы не поганцы иноземные, сроду не стал бы тебя ни к чему примучивать за так… Ты ж мне как родной, сразу глянулся, будто всю жизнь знал… – Игнатий даже всхлипнул, смахивая корявым пальцем непрошеную слезу. – Если б хоть запасец был хоть малый: еще большак, пусть даже один, в тюрьме был бы, никогда к тебе не обратился! Я же с пониманием. – Дальше «тюремный» завсхлипывал, захлюпал носом и вовсе уже непонятно забормотал невнятицу, иногда только отдельные слова долетали до меня со смыслом: «никогда», «да как же это», «иноземцы поганые», «за Русь постоять» и так далее…

Мне сделалось неудобно, что вот так вот плачет суровый, повидавший всякого в жизни мужик, и я против воли ляпнул:

– Да ладно тебе скулить, согласен я…

Игнатий тут же реветь перестал, слезы высохли, глаза взглянули остро и торжествующе. Тюремный снисходительно похлопал меня по колену, выше не дотягивался, и заколотил в дверь, которая немедленно открылась. Стражник, увидев Игнатия, почтительно согнулся и, выслушав какие-то инструкции, быстро удалился, засовом, правда, загрохотать не забыл.

Мы молча посидели минут пять, и охранник вернулся, закинул кожаный мешок в камеру, запер дверь и погрохотал сапогами дальше по коридору. Игнатий постелил чистую тряпицу и высыпал посылку прямо на нары: румяные караваи вперемежку с колбасами и шматами сала, несколько огурцов. Большая глиняная бутыль, заткнутая кукурузным початком, чуть не упала на пол, но я ее подхватил, с удовольствием почувствовал ее многообещающую тяжесть и услышал приятное уху бульканье.

С удовольствием я закинул голову и сделал несколько глотков холодного до жжения в горле… молока!

– Да, брат ты мой, козье… – с улыбкой глядя на мое разочарование, сказал Игнатий, – теперь никакого алкоголя, пока не сразишься с пришельцами забугорными… Очень уж много от твоего точного глаза и твердой руки зависит…

После плотного ужина я заснул.

Утром меня, сонного и слабо соображающего, разбудили стражники и поволокли по бесконечным коридорам. В конце этого бесславного путешествия они втолкнули меня в просторную залу, по всей видимости, предназначенную для слушаний разного рода дел.

В зале суда было темновато, чадили масляные светильники. Охранники споро протащили меня между лавками и усадили на могучую дубовую скамью, намертво прикрученную к каменной стене железными болтами. Звено ножной цепи набросили на специальный крюк с дужками, и один из конвоиров, рыжий детина с рябым лицом, запер его амбарным замком на ключ, который сунул в карман куртки. Я заприметил его на всякий случай, но охранник сразу же ушел, позванивая в кармане моей надеждой на освобождение.