«Тюремный» был легко ранен в руку и грудь, кровь из порезов едва сочилась, так что и беспокоиться было не о чем. Но несмотря на повреждения, на физиономии Игнатия сияла усмешка во все тридцать два зуба, он весь аж лоснился от удовольствия!

– Ну, Васька, спасибо, родной! Таких зверей матерых взяли!!! – завопил «тюремный», тряся своими ручонками мою десницу. – Жаль, теперь же не могу тебя поблагодарить как следует: всю тюрьму, громила песочный, переполошил! Счас разбегаемся! А позже обязательно увидимся!!!

Как только местный «хозяин» тираду закончил, тут же подхватил бездыханное тело своего «коллеги» и исчез.

С грохотом распахнулась дверь камеры, меня подхватил за локоть давешний охранник и потянул по коридору, причитая что-то бессвязное и жалобное о своей нелегкой судьбе. О подлых и низких людишках и нелюдях, которые втравили сиротинушку в блудняк, а сами копейки платят, никакой благодарности, сами мед жрут и вина пьют заморские, а люди трудятся да только на водице с черствым хлебом живы, и т. д… При этом он не забывал о работе: на ходу застегивал на мне железа́.

Свою арию служитель пенитенциарной[117] системы исполнял с изрядным мастерством и умением, мне даже захотелось в момент душевной слабости, вызванной особо изысканным пассажем умелого попрошайки, выдать ему какое-то количество серебра, но… к несчастью для вымогателя, все деньги у меня изъяли при аресте. Но охранник будто мысли мои читал:

– Знаю, сейчас в карманах у тебя ветер гуляет, но ты человек непростой, долго тут не задержишься! Ты пообещай просто, что не забудешь меня в час, когда с тюремной скамьи на коня богатырского пересядешь!

– Как звать тебя и чего ты хочешь? – нехотя спросил я, поневоле подсчитывая гипотетические убытки. Хоть бы золота попросил, его мне не жалко!

– Зовут меня зовуткой, величают уткой, – неприятно ухмыльнулся охранник, – рано тебе мое имя знать. Не на берегу речном рыбу удим, давай выйдешь, а там уж и я объявлюсь с именем-званием и всем, чем положено. А до той поры просто пообещай, что в харю мне не плюнешь, а встретишь и поможешь как товарищу. Идет?

– Договорились, – ответил я, мысленно махнув на эту просьбу рукой: когда это еще будет…

– Вот и ладненько, вот и славненько, – заегозил дубак[118], открывая мне дверь камеры, и с поклоном тут же ее затворил. Было слышно, как он удаляется, что-то напевая себе под нос, видимо, очень довольный.

Ну вот и скамеечка спальная, прямо заждалась. Утомленный, я завалился на широкую деревяшку и впервые с моего недобровольного поселения в четырех стенах по-настоящему отрубился.

Но черная яма крестьянского сна осветилась отблеском неверного огня лампад. Передо мной предстала небольшая комнатушка без окон и порядком надоевшая харя Игнатия. «Тюремный» радостно скалился и задорно покрикивал:

– Спи, спи – заслужил, герой! Извини, что без спросу в грезы твои залез, не хотел будить! Смотри, как негодяя наказывать станем!

Крупный план рожи Игнатия пропал, и я увидел еще двоих таких же татуированных маломерков, которые мне поклонились в пояс. На стене, привязанный за руки к стальным крюкам, висел бородатый иноземец, без чалмы и халата, в грязной белой рубахе до колен. Вид у него был несчастный и напуганный, он ворочал по сторонам большими черными глазами навыкате, очевидно, не понимая, что происходит.

А Игнатий, напротив, был полон энергии и энтузиазма:

– Вот сейчас мы тебе наглядно поясним, как у нас здесь правеж ведется! Берем конский волос, из хвоста или гривы – все равно, и слегка приготовляем… тебе простым глазом не увидеть, так что мы действо слегка увеличим…

Один из его подручных взял небольшой острый нож и стал его слегка прикладывать к волосу. В какой-то момент волос и нож многократно увеличились, и я увидел, как лезвие оставляет на полукруглой поверхности небольшие зарубки. Я кивнул, и размеры восстановились.

Дальше произошло и вовсе невообразимое: тюремные подошли к распятому иноземцу и вставили шершавый волос прямо ему в глаз. Снова произошло укрупнение: оконечность импровизированного орудия пыток зашла в слезное мясцо[119] справа и вышла слева, в другом глазу! Один из палачей ловко подхватил вышедшее острие волоса и схватился за концы обеими руками, производя тянущие движения туда-сюда, как будто перепиливая шершавой стороной обратную сторону переносицы несчастного. Мучения жертвы, судя по его воплям, были нестерпимы! И не только для него, я тоже поневоле заорал:

– Прекратите это немедленно!!!

От неожиданности «тюремный» выпустил волос из рук, и он повис с обеих сторон носа азиата, как диковинные усы. Игнатий снова закрыл весь обзор, буркнул:

– Прощения просим, думал, тебе интересно будет.

Комната и ее недобрые обитатели исчезли, а я тут же проснулся и вскочил с лавки, звеня железом.

Ярость охватила меня целиком, и пришло озарение: заглушка на болт держится за счет двух круговых борозд! В одну из них заходит стальной штырь, через короткий паз попадает во вторую – и поэтому крутится свободно, не позволяя открутить болт. Через пару минут сопения я снял заглушку с кандалов левой руки!

Но насладиться победой мне не удалось, возле дверей камеры зашумел разговор, и загремели засовы. Я приладил хитрую железку на место до поры. В мою скромную обитель пожаловал, важно ступая, сам Михайло Вострый. Глаза, по своему обычаю, держал долу, но иногда недобро зыркал, скалясь. Ощущалось, что здесь он не по своей воле.

– Сказал бы тебе здравствуй, но врагам христианства и добрых людей не могу желать хорошего! – неторопливо произнес дьяк. – Однако пришел к тебе возвестить о том, что указом великого князя ты из-под стражи освобожден. Заметь, временно, в связи с чрезвычайными обстоятельствами! Ни говорить, ни видеть тебя мочи нет, поэтому служивые тебя на выход проводят!

Меня споро препроводили в сторожку при воротах. Там, на грубо сколоченном столе, разложили мое оружие и всякую мелочь из карманов. Заставить бы этих негодяев рассовать весь мой скарб по местам, откуда они мои вещи нетолерантно выгребли еще совсем недавно. Но тяга к свободе взяла верх, не до охранников сейчас, я хочу увидеть небо!