Под невысокими закопченными сводами народу было немного: за столом, на возвышении, гордо восседал незнакомый боярин в высокой бобровой шапке. Чуть пониже, но тоже на небольшом постаменте напряженно согнулся над ворохом бумаг Михайло Вострый собственной персоной.

На лавках, внизу, на одном уровне со мной, сидели неплотной группой несколько человек с неприметными лицами и бегающими глазами. Не иначе «топтуны» или ярыжки, по-местному. Согнали их, похоже, чтобы придать этому сборищу вид настоящего суда.

В помещении стоял легкий гул: зрители переговаривались между собой о чем-то, но отдельных слов различить было невозможно. Вострый отдал своему подручному свернутый в трубку пергамент, тот метнулся, семеня, к боярину и, низко кланяясь, положил свиток на стол. Вельможа качнул своим высоким головным убором и слегка шлепнул ладонью по столу. Разговоры стихли, воцарилась полная тишина.

Боярин развернул свиток и неожиданно глубоким баритоном зачитал:

– Открывается сыск по делу Василия Тримайло, коего уличает Михайло Вострый в ворожбе и колдовстве, кои неимоверно душам заблудшим вредят и от веры истинной отвращают. Разбирательство ведет князь Степан Корецкий. Защитник-то надобен ли тебе, охальник?

Я не сразу сообразил, что обращается князь ко мне, поскольку боярин читал почти без интонаций и на вопрос сделал совсем легкий нажим, явно намереваясь перейти к следующей фразе, написанной на пергаменте. Но я почувствовал, что должен прервать этот фарс! Надо нарушить задуманный Вострым сценарий, и я, неожиданно для самого себя, довольно противно пропищал не прочищенной после долгого молчания глоткой:

– Да, надобен… – потом прокашлялся и продолжил уже обычным голосом: – Нужен мне человек грамотный для защиты, ибо в законах славенских не разбираюсь. Желаю, чтобы это был Семен, из Иноземного приказа, толмач – только ему одному доверяю! Еще прошу, чтобы на суде присутствовали командиры мои, прошлые и нынешние: Осетр – воевода, Лех Немец, Петр Жеребцов, а также сотоварищи мои и соратники: Трегуз, Захар Кошка, тролль Тве Уф – Ульхельм.

– Ишь ты, – хмыкнул боярин, – кого ишшо кликнуть? Светлого князя славенского? – Помолчал, поморщился и грозно зыркнул на Вострого, но все же сказал: – По желанию уличенного Василия Тримайла вызову подлежат воевода Осетр и Петр Жеребцов, иные же лица, показанные оным, как свидетели могут находиться при суде невозбранно. О чем постановляю их уведомить! Семке-толмачу же сысканному быть немедля, встречу указанного дьяка с Тримайлой учинить тут же, как найдут, невозбранно! До опроса вызванных иных не слушать и до завтрашнего утра действий сыскных не чинить! Засим все свободны, окромя цепных!

Вострый бросился к боярину, хотел ему дорогу заступить, но Корецкий поднялся, швырнул пергамент подручному, сладко потянулся, развел руки в стороны, технично отодвигая Михайлу в сторону полой собольей шубы, и величаво спустился со ступеней, не позволяя дьяку себя обогнать.

Вострый попыток остановить князя не оставил. Догнал его уже в проходе, между лавками, перепрыгнул через деревянное сиденье, встал перед боярином и уже было открыл рот, но Степан Корецкий поставил свой позолоченный посох со стальным наконечником прямо на большой палец левой ноги дьяка и слегка нажал.

Вострый поневоле наклонился, подавляя стон, а боярин негромко сказал ему:

– Не заступай дорогу светлому князю, смерд! Коли не смог уличенного урезонить, так не удивляйся, что он не стал, вишь, каяться! Быть ныне сыску как по писаному – согласно Правде и установлений великокняжеских! Чтобы завтра же все, кого Василий назвал, здесь были! Особливо воевода! Негоже витязя тащить на правеж без старшего над ним командира! Он же вояка! Что ему велят, то он и делает! Понял ли меня, пенек собакам ссать?

Нажим, как видно, усилился, потому что несчастный дьяк исполнил несколько танцевальных па, подобных судорожным рывкам аэромена[114], но беззвучно, видимо, опасаясь навлечь еще бо́льший гнев князя Корецкого.

Боярин величественно проследовал своей дорогой, а согбенный Михайло так и замер в поклоне. Через несколько секунд он разогнулся, прихрамывая доскакал до ближайшей скамьи, присел и обвел зал налитыми кровью глазами. Ярыги сидели с каменными лицами, только в глубине их подсвеченных светильниками зрачков проскакивали озорные огоньки. Один я скалился во весь рот: хуже-то не будет! Вострый, конечно, видел мою ухмылку. Но ничего не сказал. Вскочил и захромал к выходу из зала. Прислужник кинулся за ним, таща ворох бумаг и остроконечную суконную шапку своего незадачливого начальника.

Дюжие молодцы в черном споро открыли замок, который удерживал цепь, и потащили меня по темным коридорам в камеру. Минут через пять после болезненного путешествия в непроглядном мраке я приложился несколько раз макушкой о низкий потолок. А коленями и локтями бился об углы при поворотах. Наконец, за мной закрылась с грохотом дверь, и я оказался все в той же вонючей комнатушке. При всей неприглядности моего нового жилища плюсы все же имелись: здесь, по крайней мере, горел светильник, который даже ослепил меня на короткое мгновенье.

На моей лавке, сгорбившись, сидел «тюремный», пыхтя курительной трубкой. Судя по могучим наслоениям сизого дыма, проделывал он эту операцию не один час. При виде меня Игнатий встрепенулся, оскалил желтые, прокуренные зубы в дружелюбной улыбке, от которой человек более робкий, чем ваш покорный слуга, мог броситься наутек.

– Ну, что, Василий, как настрой? – зачастил «тюремный», глядя мне прямо в глаза. Осмотром, по-видимому, остался доволен и продолжил: – Вижу, все не так плохо, да и слышал, как ярыги в курилке хохотали после суда, обсказывали, как ты Вострого под князюшку пустил без зазрения совести… Да… тока палка, она о двух концах, как ей и положено, а тут тебе не кусок дерева получился, а нож булатный… Возненавидел тебя Михайло-дьяк… Если раньше он ради долга и службы старался и повернут был к тебе, так сказать, тупым концом, то теперь вострым. – Игнатий засмеялся. – Смекаешь?

– Да ладно, хорош пугать, – протянул я, сознавая правоту слов собеседника.

– А и вправду, Василий, не для того я прибыл, чтобы грусть-тоску на тебя нагонять. Наоборот! Зову кости размять, хапугу иностранного уязвить – ухо окаянному супостату оторвать, – что скажешь? Готов ли?

– Отчего не оторвать… Правда, честно признаться, не особо-то у меня получается пока. Уж я дергал, набрасывал, крутил и так, и эдак: но попадаю через раз…

– А ты об этом не думай, Василий, ты представляй, что уже захлестнул ненавистную плоть. А рука, она сама подстроится… И это… на меня положись. В случае чего, подсоблю. Не первый год решетку стерегу. Никто не жаловался! Все, пойдем!

Игнатий постучал три раза, с паузами, в маленькое окошко на дверях, и тут же загремел засов, и в камеру вошел рыжий конвоир, из большаков, который водил меня по лабиринту темных коридоров. Он споро снял с меня цепи, нахлобучил на мою голову свою шапку, вытолкнул в коридор, а сам остался в камере. Игнатий побежал впереди, я, не теряя времени, затопал следом. И о чудо, в шапке охранника я отлично видел во тьме, только мир был бесцветным, а двери и каменные углы были подсвечены зеленым сиянием.