Было уже совсем темно, и он снова посмотрел через дорогу наогонь в окне лесопилки и стал размахивать руками, стараясь согреться. Воттеперь уже можно идти в лагерь, подумал он, и все-таки что-то удерживало его уэтого дерева над дорогой. Снег пошел сильнее, и Ансельмо подумал: эх, если бывзорвать этот мост сегодня ночью. В такую ночь ничего бы не стоило захватитьоба поста и взорвать мост, и дело с концом. В такую ночь можно сделать все, чтоугодно.

Потом он прислонился к дереву и легонько потопал ногами, ужене думая больше о мосте. Наступление темноты всегда вызывало у него чувствоодиночества, а сегодня ему было так одиноко, что он даже ощущал какую-топустоту внутри, как от голода. В прежнее время от одиночества помогали молитвы,и часто бывало так, что, вернувшись с охоты, он бессчетное количество разповторял какую-нибудь одну молитву, и от этого становилось легче. Но с тех пор,как началась война, он не молился ни разу. Ему недоставало молитвы, но онсчитал, что молиться теперь будет нечестно и лицемерно, и он не хотелиспрашивать себе каких-нибудь особых благ или милостей в отличие от остальныхлюдей.

Пусть я одинок, думал он. Но так же одиноки все солдаты, ивсе солдатские жены, и все те, кто потерял родных или близких. Жены у меня нет,но я рад, что она умерла до войны. Она бы не поняла ее. И детей у меня нет иникогда не будет. Я и днем чувствую себя одиноким, если я ничем не занят, нобольше всего мне бывает одиноко, когда наступает темнота. И все-таки есть одно,чего у меня никто не отнимет, ни люди, ни бог, — это то, что я хорошопотрудился для Республики. Я много труда положил для того, чтобы потом, когдакончится война, все мы зажили лучшей жизнью. Я отдавал все свои силы войне ссамого ее начала, и я не сделал ничего такого, чего следовало бы стыдиться.

Только об одном я жалею — что приходится убивать. Но ведьбудет же у нас возможность искупить этот грех, потому что его приняли на душумногие люди, и, значит, надо придумать справедливую кару для всех. Мне бы оченьхотелось поговорить об этом с Ingles, но он молод и, наверно, не поймет меня.Он уже заводил об этом разговор. Или я сам его заводил? Ingles, должно быть,много убивал, но не похоже, чтобы ему это было по душе. В тех, кто охотно идетна убийство, всегда чувствуешь что-то мерзкое.

Все-таки убивать — большой грех, думал он. Потому что этоесть то самое, чего мы не имеем права делать, хоть это и необходимо. Но вИспании убивают слишком легко, и не всегда в этом есть необходимость, а сколькоу нас под горячую руку совершается несправедливого, такого, чего потом уже неисправишь. Хорошо бы отделаться от таких мыслей, подумал он. Хорошо бы,назначили какое-нибудь искупление за это и чтобы его можно было начать сейчасже, потому что это то единственное, о чем мне тяжело вспоминать наедине с самимсобой. Все остальное людям прощается, или они искупают свои грехи добром иликакими-нибудь достойными делами. Но убийство, должно быть, очень большой грех,и мне бы хотелось, чтобы все это было как-то улажено. Может, потом назначатдни, когда надо будет работать на государство, или придумают еще что-нибудь,чтобы люди могли снять с себя этот грех. Например, платить, как мы раньшеплатили церкви, подумал он и улыбнулся. Церковь умела управляться с грехами.Эта мысль понравилась ему, и он улыбался в темноте, когда подошел РобертДжордан. Он подошел совсем тихо, и старик увидел его, когда он уже стоял удерева.

— Hola, viejo, — шепотом сказал Роберт Джордан и хлопнул егопо плечу. — Ну как, старик?

— Очень холодно, — сказал Ансельмо.

Фернандо остановился чуть поодаль от них, повернувшисьспиной к ветру и снегу.

— Пошли, — все так же шепотом сказал Роберт Джордан. — Пошлив лагерь, там обогреешься. Просто преступление, что тебя здесь продержали стольковремени.

— Вон свет, это у них, — показал Ансельмо.

— А где часовой?

— Его отсюда не видно. Он за поворотом.

— Ну и черт с ними, — сказал Роберт Джордан. — Расскажешьвсе, когда будем в лагере. Пошли, пошли.

— Подожди, я тебе покажу, — сказал Ансельмо.

— Утром все посмотрим, — сказал Роберт Джордан. — Вот,возьми, выпей.

Он протянул старику свою флягу. Ансельмо запрокинул голову исделал глоток.

— Ух ты! — сказал он и вытер губы рукой. — Как огонь.

— Ну, — сказал в темноте Роберт Джордан, — пошли.

Стало уже так темно, что кругом ничего не было видно, кромебыстро мчавшихся снежных хлопьев и неподвижной черноты сосен. Фернандо стоялнемного выше по склону. Полюбуйтесь на этот манекен, подумал Роберт Джордан.Пожалуй, его тоже надо угостить.

— Эй, Фернандо, — сказал он, подходя к нему. — Хочешьвыпить?

— Нет, — сказал Фернандо. — Спасибо.

Это тебе спасибо, подумал Роберт Джордан. Какое счастье, чтоманекены не потребляют спиртного. У меня совсем немного осталось. Как же я радвидеть этого старика, подумал Роберт Джордан. Он посмотрел на Ансельмо, шагаярядом с ним вверх по склону, и опять хлопнул его по спине.

— Я рад тебя видеть, viejo, — сказал он ему. — Когда я не вдухе, стоит мне только посмотреть на тебя, и сразу легче делается. Ну, пойдем,пойдем.

Они поднимались в гору сквозь метель.

— Возвращение в чертоги Пабло, — сказал Роберт Джордан.По-испански это прозвучало великолепно.

— El Palacio del Miedo, — сказал Ансельмо. — Чертоги Страха.

— Чертоги Бессилия, — подхватил Роберт Джордан.

— Какого бессилия? — спросил Фернандо.

— Это я так, — сказал Роберт Джордан. — Того самого.

— А почему? — спросил Фернандо.

— Кто его знает, — сказал Роберт Джордан. — В двух словах нерасскажешь. Спроси Пилар. — Он обнял Ансельмо за плечи, притянул его к себе икрепко встряхнул. — Знаешь что? — сказал он. — Я рад тебя видеть. Ты дажепредставить себе не можешь, что это значит — в этой стране найти человека натом же самом месте, где его оставил. — Вот какое он чувствовал доверие иблизость к нему, если решился сказать хоть слово против страны.

— Мне тоже приятно тебя видеть, — сказал Ансельмо. — Но яуже собирался уходить.

— Черта с два! — радостно сказал Роберт Джордан. — Ты замерзбы, а не ушел.

— Ну как там, наверху? — спросил Ансельмо.

— Замечательно, — сказал Роберт Джордан. — Все совершеннозамечательно.