— Правильно, — сказала Пилар. — А под конец ярмарки любителибоя быков, которые всегда собирались в кафе «Колон» и называли себя клубомимени Финито, устроили банкет в его честь, и они сделали из головы этого быкачучело и решили на банкете преподнести ему. Во время ужина голова уже висела настене кафе «Колон», но была покрыта материей. Я тоже была на этом банкете, акроме меня, была Пастора, которая еще более уродлива, чем я, и Нинья де лосПейнес, и много других цыганок и самых первоклассных девиц. Банкет получилсяхоть и небольшой, но очень оживленный и даже бурный, потому что за ужиномПастора с другой очень известной девицей затеяли спор о приличиях. Я была всемочень довольна, но, сидя рядом с Финито, я заметила, что он ни разу не взглянулна бычью голову, которая висела на стене, обернутая пурпурной материей, какстатуи святых в церквах на той неделе, когда поминают страсти нашего бывшегогоспода бога.

Финито ел очень мало, потому что в последнюю корриду сезонав Сарагосе бык, которого он убивал, нанес ему удар рогом наотмашь, от которогоон долгое время был без памяти, и с тех пор его желудок не удерживал пищи, апотому за ужином он то и дело подносил ко рту платок и сплевывал в него кровь.Да, так про что это я говорила?

— Про бычью голову, — сказал Примитиво. — Про чучело головыбыка.

— Да, — сказала Пилар. — Да. Но я должна рассказатьнекоторые подробности, чтоб вы себе ясно могли все представить. Финито, какизвестно, никогда весельчаком не был. Он был человек очень мрачный, и я неприпомню случая, чтоб он смеялся над чем-нибудь, когда мы бывали одни. Дажеесли случалось что-нибудь очень смешное. Он на все смотрел очень, оченьсерьезно. Он был почти такой же серьезный, как Фернандо. Но этот банкет давалсяв его честь клубом любителей, который носил его имя, и потому он должен былпоказать себя там любезным, и общительным, и веселым. За ужином он все времяулыбался и говорил разные любезности, и, кроме меня, никто не видел, что онделал со своим носовым платком. У него было с собой три платка, но скоро он ихвсе три извел, и вот он говорит мне очень тихо:

— Пилар, я больше не могу. Я должен уйти.

— Что ж, пойдем, — сказала я. Потому что я видела, что емуочень худо. Кругом веселье было в полном разгаре, и шум стоял такой, что в ушахзвенело.

— Нет. Не могу я уйти, — говорит Финито. — Все-таки этотклуб носит мое имя, и я с этим должен считаться.

— Если ты болен, давай уйдем, — сказала я.

— Нет, — сказал он. — Я останусь. Налей мне бокалмансанильи.

Я подумала, что лучше бы ему не пить, раз он ничего не ел ираз у него такое дело с желудком, но, видно, он уже больше не мог выносить весьэтот шум и веселье, не подкрепившись чем-нибудь. И вот он схватил бутылкумансанильи и очень быстро выпил ее почти всю. Платков у него больше не было, ион теперь употреблял свою салфетку для той же надобности, что раньше платки.

Между тем участники банкета разошлись вовсю. Некоторые членыклуба посадили себе на плечи девиц, из тех, что были полегче, и бегали с нимивокруг стола. Пастору уговорили спеть, а Эль Ниньо Рикардо играл на гитаре, ипросто отрадно было глядеть, как все веселились, хоть и спьяну, но дружно и отдуши. Никогда мне еще не случалось бывать на банкете, где царило бы такоенастоящее цыганское веселье, а ведь дело еще не дошло до открытия бычьейголовы, ради чего, собственно говоря, и было все затеяно.

Мне самой было очень весело, я хлопала в ладоши, когда игралРикардо, собирала компанию, чтобы хлопать, когда будет петь Нинья де лосПейнес, и за всем этим даже не заметила, что Финито уже извел свою салфетку итеперь взялся за мою. Он все пил и пил мансанилью, и глаза у него заблестели, ион весело кивал головой во все стороны. Говорить много он не мог из страха, какбы посреди разговора не пришлось хвататься за салфетку; но он делал вид, что оченьдоволен и весел, а это, в конце концов, от него и требовалось.

Все шло хорошо, пока мой сосед по столу, бывший импресариоРафаэля эль Гальо, не вздумал рассказать мне историю, которая кончалась так: «Ивот Рафаэль приходит ко мне и говорит: „Вы самый мой лучший друг на свете исамый благородный. Я вас люблю, как родного брата, и хочу вам сделать подарок“.И тут он мне подает роскошную бриллиантовую булавку для галстука и целует меняв обе щеки, и мы оба даже прослезились от умиления. Потом Рафаэль эль Гальо,отдав мне бриллиантовую булавку для галстука, уходит из кафе, и тогда я говорюРетане, который сидел со мной: „Этот подлый цыган только что подписал контрактс другим импресарио“. — „С чего ты это взял?“ — говорит Ретана. „Я с нимработаю десять лет, — отвечаю я, — и никогда он мне не делал подарков“, — такрассказывал импресарио Эль Гальо. „Ничего другого это не может означать“. И таконо и было, именно тогда Эль Гальо и ушел от него.

Но тут в разговор вмешалась Пастора, не столько для того,чтобы заступиться за доброе имя Рафаэля, потому что никто не мог бы сказать онем хуже, чем говорила она сама, сколько потому, что импресарио обидел весьцыганский народ, назвав Рафаэля «подлый цыган». И она вмешалась с таким пылом итак выражалась при этом, что импресарио должен был замолчать. Пришлось тогдамне вмешаться, чтобы унять Пастору, а еще другая gitana вмешалась, чтобы унятьменя, и шум поднялся такой, что нельзя было разобрать даже слов, кроме одногослова «шлюха», которое выкрикивалось громче всех, но в конце концов порядокводворили, и мы трое, с которых все и началось, уселись на места и взялись засвои бокалы, и тут вдруг я увидела, что Финито смотрит на бычью голову, все ещеобернутую пурпурной материей, и в глазах у него ужас.

В эту самую минуту президент клуба начал речь, после которойс бычьей головы должны были снять покрывало, и все время, пока он говорил, акругом кричали «ole!» и стучали по столу кулаками, я следила за Финито, а он,забившись в кресло, уткнул рот в свою, нет, уже в мою салфетку и, точнозавороженный, с ужасом смотрел на бычью голову на стене.

К концу речи Финито стал трясти головой и все старалсяпоглубже забиться в кресло.

«Ты что, малыш?» — спросила я его, но он меня не узнавал итолько тряс головой и твердил: «Нет. Нет. Нет».

Между тем президент клуба, кончив свою речь пододобрительные возгласы остальных, встал на стул, развязав шнур, которымпурпурное покрывало было обвязано вокруг бычьей головы, и медленно сталстягивать покрывало вниз, а оно зацепилось за один рог, но он дернул, и онососкользнуло с отполированных острых рогов, и огромный желтый бык глянул навсех, выставив выгнутые черные рога с белыми кончиками, острыми, как иглыдикобраза; голова была совсем как живая, тот же крутой лоб, и ноздри раздуты, аглаза блестят и смотрят прямо на Финито.