Все закричали и захлопали в ладоши, а Финито еще глубжезабился в кресло, и тут все стихли и оглянулись на него, а он только повторял:«Нет, нет», — и старался уйти в кресло еще глубже, а потом вдруг очень громковыкрикнул: «Нет!» — и большой сгусток черной крови выскочил у него изо рта, ноон даже не поднес салфетку, и сгусток скатился по его подбородку, а он всесмотрел на быка и наконец сказал: «Весь сезон, да. Ради денег, да. Ради хлеба,да. Но я не могу есть хлеб. Вы слышите? Мой желудок не варит. А теперь, когдасезон окончен, — нет! Нет!» Он оглядел всех сидевших за столом, потом опятьвзглянул на быка и еще раз сказал «нет», а потом опустил голову на грудь изакрылся салфеткой и долго сидел так, молча, и банкет, который начался такхорошо и должен был стать образцом веселья и дружеского общения, окончилсянеудачно.

— И скоро после того он умер? — спросил Примитиво.

— Зимой, — сказала Пилар. — Он так и не поправился послесарагосского быка. Такие удары хуже, чем когда рог вонзается острием, потомучто они повреждают внутренности и выздороветь уже нельзя. Финито потом получалих чуть не каждый раз, когда убивал быка, и от того-то успех изменил ему. Из-засвоего маленького роста он не мог вовремя увертываться от рога, и рог почтивсегда ударял его плашмя. Но, понятно, по большей части удары бывали легкие.

— Не надо бы ему совсем идти в матадоры при таком росте, —сказал Примитиво.

Пилар посмотрела на Роберта Джордана и покачала головой.Потом, все еще качая головой, она нагнулась над большим чугунным котлом.

Что за народ, думала она. Что за народ эти испанцы. «Не надобы ему совсем идти в матадоры при таком росте». А я слушаю это и ничего неговорю. Меня это даже не злит, я объяснила и теперь молчу. Как это просто длятого, кто ничего не понимает. Que sencillo![48] Один, ничего не понимая,говорит: «Он был неважный матадор». Другой, ничего не понимая, говорит: «Он былчахоточный». А третий, после того как тот, кто понимает, объяснил ему, встает иговорит: «Не надо бы ему совсем идти в матадоры при таком росте».

Склонившись над очагом, она видела распростертое на кроватиобнаженное смуглое тело с узловатыми шрамами на обеих ляжках, глубоким следомот рога справа, под нижним ребром, и длинным белым рубцом, на боку, уходящимпод мышку. Она видела закрытые глаза, и мрачное смуглое лицо, и курчавые черныеволосы, откинутые со лба, и сама она сидела рядом с ним на кровати и растиралаему ноги, разминала пальцами икры и потом легонько похлопывала ребрами ладоней,ослабляя сводившее мускулы напряжение.

— Ну как? — спрашивала она. — Как ноги, малыш?

— Хорошо, Пилар, хорошо, — отвечал он, не открывая глаз.

— Может быть, растереть тебе грудь?

— Нет, Пилар. Грудь не трогай.

— А ноги выше колен?

— Нет. Там очень болит.

— Так ведь если я разотру их и смажу мазью, они разогреютсяи боль станет легче.

— Нет, Пилар. Спасибо тебе. Мне лучше, когда они лежатспокойно.

— Я оботру тебя спиртом.

— Хорошо. Только очень осторожно.

— Последнего быка ты убил просто великолепно, — говорила онаему, и он отвечал:

— Да, я его хорошо убил.

Потом, обтерев его спиртом и накрыв простыней, она ложиласьрядом с ним на кровать, и он высовывал смуглую руку, и дотрагивался до нее, иговорил: «Ты женщина из женщин, Пилар». И для него это уже была шутка, потомучто шутить по-настоящему он не умел; потом он засыпал, как всегда после боя, аона лежала рядом, держа его руку в своих, и прислушивалась к его дыханию.

Он часто пугался во сне, и она чувствовала, как его пальцытесней сжимают ее руку, и видела капли пота, выступавшие у него на лбу, и, еслион просыпался, она говорила: «Ничего, ничего», — и он снова засыпал. Пять летона прожила с ним и никогда ему не изменяла, то есть почти никогда, а когда егосхоронили, она сошлась с Пабло, который водил под уздцы лошадей пикадоров наарене и сам был как бык, вроде тех, на которых Финито положил всю свою жизнь.Но бычья сила, как и бычья храбрость, держится недолго, теперь она узнала это,да и что вообще долго держится на свете? Я держусь, подумала она. Да, я держусьдолго. Но кому это нужно?

— Мария, — сказала она. — Надо смотреть, что делаешь. Длячего тебе огонь — сварить ужин или сжечь целый город?

И тут у входа в пещеру показался цыган. Он весь был засыпанснегом и, остановившись у входа с карабином в руке, принялся топать ногами,сбивая снег.

Роберт Джордан встал и пошел ему навстречу.

— Ну, что? — спросил он цыгана.

— На большом мосту смена каждые шесть часов, по двачеловека, — сказал цыган. — В домике дорожного мастера восемь рядовых и капрал.Вот тебе твой хронометр.

— А на лесопилке?

— Это тебе старик скажет. Он наблюдает за дорогой, ему илесопилку видно.

— А что на дороге? — спросил Роберт Джордан.

— Движение такое же, как всегда, — сказал цыган. — Ничегонеобыкновенного нет. Несколько машин, вот и все.

У цыгана был замерзший вид, его темное лицо скривилось отхолода, руки покраснели. Не входя в пещеру, он снял свою куртку и встряхнул ее.

— Я дождался смены караула, — сказал он. — Смена была вдвенадцать и потом в шесть. Долго все-таки. Не хотел бы я служить в этой армии.

— Надо сходить за стариком, — сказал Роберт Джордан, надеваясвою кожаную куртку.

— Ну уж нет, — сказал цыган. — Мне сейчас надо только мискугорячего супу и местечко поближе к огню. Пусть кто-нибудь из них тебя проводит,я расскажу, как найти. Эй, вы, лодыри, — крикнул он сидевшим у стола. — Ктопойдет с Ingles за стариком?

— Я пойду, сказал Фернандо. — А где он?

— Вот слушай, — сказал цыган. — Нужно идти так. — И онобъяснил ему, где старик Ансельмо устроил себе пост для наблюдения за дорогой.