процесса «человеческого взросления» и «человеческого расцвета» [Williams 2008: 117]. Человеческая реальность c неизбежностью социальна; другие люди постоянно видят и оценивают то, как мы себя ведем. Для Сартра это означает, что другие есть «ад», поскольку их взгляды сводят нас к нашим худшим качествам и доводят нас до их проявления. Как отмечалось ранее, Бахтин видит во взгляде другого человека дар, поскольку он несет дар «ритма» и целостной формы. «Видимость» другим позволяет нам почувствовать себя так, как невозможно при автономном самоанализе. Если другой делает комплимент, можно принять его с благодарностью; если критикует, можно ответить осознанным желанием измениться. В обоих случаях взгляд другого несет благо, а не проклятие, и способствует формированию надежного чувства «интернальности»[286]. Однако если человек становится настораживающе зависимым от стороннего одобрения, с гипертрофированной тревогой воспринимает чужие суждения, то он будет пытаться манипулировать этими суждениями, не только отрицая своим непреодолимым своеволием свободу другого, но и ограничивая собственную. Терапевтическая проницательность Лесли Фарбера выдержана по сути в духе Достоевского:

Следствием желания, продиктованного чужой волей, является то, что мы испытываем стресс, называемый тревогой. А поскольку тревога также противостоит такому желанию, то, испытывая тревогу и пытаясь избавиться от нее, мы добиваемся только еще большего ее усиления. Когда человек оказывается в таком тупике, его понимание, рациональное мышление, воображение, способность выносить оценки дают сбой, из-за чего воля лишается функций поддержки и сдерживания. В некотором смысле, в таких ограниченных обстоятельствах [человек] весь обращается в желание или утрачивает все, кроме желания. Своеволие — состояние, в котором человек, согласно словарю Уэбстера, «управляется желанием, не контролируемым рассудком» [Farber 2000: 79].

Утрачивая понимание того, что можно измениться, человек, по выражению Бахтина, впадает в «дурную логическую безысходность», им овладевает навязчивое стремление управлять мнением другого человека или намерение отомстить ему [Бахтин 2002: 40].

В таком характерном для подросткового возраста состоянии находится Коля в момент нашей первой встречи с ним холодным ноябрьским днем. Он назвал свою собаку Перезвоном, и характер Коли «перезванивается» с тем, что нам запомнилось о некоторых из самых противоречивых, даже демонических персонажах романа: речь не только об Иване, но и о таких мрачных порождениях его сознания, как Великий инквизитор и черт, посетивший Ивана в ночи. Однако к концу книги десятой Коля напоминает скорее Митю, чем Ивана: он исповедуется, плачет и кается. Благотворное общение с Алешей питает зарождающиеся добродетели Коли. Алеша воспитывает в Коле «возлюбление своего я», способность говорить собственным голосом, от «чистого, глубинного я изнутри [себя самого]» [Бахтин 1986: 338]. Как и его наставник, Коля становится более благоразумным, более способным к адекватному восприятию реальности и ответственному реагированию на нее.

Уже в первой главе мы чувствуем, что Коля может быть добродетельным. При всех его недостатках, особенно тщеславии, безрассудстве, привычке «смотреть на всех свысока» [Достоевский 1972–1990, 14: 463], он умел сдерживаться и «никогда не переступал некоторой последней и заветной черты, за которою уже проступок не может быть терпим, обращаясь в беспорядок, бунт и в беззаконие» [Достоевский 1972–1990, 14: 463]. Не переступая эту черту, Коля ходит по лезвию бритвы. Он играет со смертью, ложась под грохочущий поезд. Среди ровесников он зарабатывает вожделенную «славу» «отчаянного» [Достоевский 1972–1990, 14: 464], но в то же время продолжает оставаться любящим и почтительным сыном (напоминая в этом отношении мать юного Маркела, брата Зосимы). Мать Коли приходит в ужас, узнав о его железнодорожном «подвиге», и Коля реагирует, обещая не совершать новых «шалостей»: «Он поклялся на коленях пред образом и поклялся памятью отца, как потребовала сама госпожа Красоткина, причем „мужественный“ Коля сам расплакался, как шестилетний мальчик, от „чувств“», и вслед за этим «стал молчаливее, скромнее, строже, задумчивее» [Достоевский 1972–1990, 14: 464]. В воображаемом мире Достоевского слезы обычно означают метанойю, поворот к адекватному восприятию действительности и ответственности. Конечно, как и многое другое в романе, «слезы» могут быть разными. Слезливая сентиментальность Федора может быть порочной, его аффектированные эмоции — проявлением своеволия и фальши [Достоевский 1972–1990, 14:24]. Наивный Коля, напротив, рассматривает любое прилюдное проявление сильных чувств — любви, сострадания, сожаления, горя — как «телячьи нежности» [Достоевский 1972–1990, 14: 463]. Коля хочет держать все под контролем и быть неуязвимым. Но его искренние переживания часто вырываются наружу помимо его воли. Если эмоции распознаны и осознаны, они просто становятся неотъемлемой частью зрелого опыта. Однако у выросшего без отца Коли отсутствует пример того, как мужчина должен справляться со своими чувствами. Для него таким примером станет Алеша.

Еще одним свидетельством предрасположенности Коли к добродетели является то, что он присматривает за восьмилетней Настей и семилетним Костей, «у себя дома играет с маленькими жильцами своими в лошадки» [Достоевский 1972–1990, 14: 467]. Как мы убедимся, когда он придет к Снегиревым, одним из лучших качеств Коли является способность затевать добрые игры — да так, что остальные втягиваются в это «простодушное немудрое веселие» [Достоевский 1972–1990, 14: 326]. Конечно же, он «гордо отпарировал это обвинение», когда история о том, что он возится с малышами, достигла ушей его школьных товарищей [Достоевский 1972–1990, 14: 467]. Если уж Коле приходится быть на виду, то он требует уважения к себе! Ему потребовалось несколько месяцев, чтобы наконец подготовиться к посещению маленького Илюши, эффектно — демонстрируя своеволие, а не стремление пошутить — заявившись к нему с Перезвоном — «воскресшей из мертвых» Жучкой. Это проявляется даже тогда, когда он возится с «детворой». Опаздывая на встречу с 11-летним Смуровым из-за не вернувшейся вовремя Агафьи — «конечно, ногу сломала» [Достоевский 1972–1990, 14: 469], — Коля объявляет «детворе», что должен оставить их на произвол судьбы.

Однако он не уходит. Он остается и выслушивает ребячьи теории о том, откуда берутся дети. Объяснение Насти («всё думала, всё думала <…> и у ней <…> стал <…> ребеночек» [Достоевский 1972–1990, 14: 469]) составляет комическую параллель трагическому решению Ивана и подчеркивает достойность только что принятого Колей решения, воспринимающегося как эхо «полного простора» [Достоевский 1972–1990, 14: 132] мыслей желавшего смерти отца Ивана, воплотившихся в жизнь после отъезда последнего в Чермашню[287]. Комический рассказ ребенка отражает трагическую реальность. Пусть и в разной степени, но Иван и Коля испытывают тоску по свободе: «…можно мне идти или нет?» [Достоевский 1972–1990, 14: 470]. Если бы Коля ушел, то он пренебрег бы ответственностью, оставив других в уязвимом положении. Он понимает эту реальность и откладывает свой уход. Всегда склонный к драматическим эффектам, он «производит фурор», показывая малышам пушечку [Достоевский 1972–1990, 14: 469], хотя ему не терпится произвести еще больший фурор в компании Илюши и его друзей. Когда