«детвора» демонстрирует свою уязвимость — «За-пла-чем» [Достоевский 1972–1990, 14: 470], — Коля решает остаться. Подобно Ивану, он щеголяет литературной аллюзией: «Ох, дети, дети, как опасны ваши лета»[288]. Однако в своем решении остаться Коля принципиально отличается от Ивана: «Нечего делать, птенцы, придется с вами просидеть не знаю сколько» [Достоевский 1972–1990, 14: 470]. Конечно же, в основе Колиного ответственного поступка лежат разные причины: он развлекается, начиная «повелевать собаке, а та представлять всё, что знала» [Достоевский 1972–1990, 14: 470], а когда Агафья наконец-то вернулась, разыгрывает (в комическом ключе) роль деспота, допрашивая ее и требуя: «…можешь ты мне поклясться всем, что есть святого в этом мире <…>, что будешь наблюдать за пузырями в мое отсутствие неустанно <…> вечным спасением души твоей», а также упрекая «бабусю» за то, что она учит детей «врать обычные <…> бабьи глупости» [Достоевский 1972–1990, 14: 470–471]. И, не обращая внимания на то, что Агафья сердится, он доигрывает свою роль до конца. Рассказчик начинает следующую главу словами: «Но Коля уже не слушал» [Достоевский 1972–1990, 14: 471].

Эта переходная фраза отсылает нас к более ранней и совсем другой сцене, изображающей недолгие встречи и перенос внимания на другой объект — к сцене перехода Зосимы от одной крестьянки к другой: «…но старец уже обратился [к одной старенькой старушонке]» [Достоевский 1972–1990, 14: 47]; «А старец уже заметил» [Достоевский 1972–1990, 14: 47]. Фактически оба персонажа действуют в условиях недостатка времени. Только Зосима, перенося внимание с одной бабы на другую, руководствуется прагматизмом: в его распоряжении ограниченный промежуток времени. Если точнее, то он действует рассудительно, так как каждая беседа вежливо завершается в нужный момент, сразу после того, как каждая из женщин обретает мир и новый смысл жизни[289]. Коля, напротив, переключает внимание с одного человека на другого для того, чтобы затеять «историю», его склонность к шуткам плавно сменяется своеволием: он наугад называет людей по имени, сердит базарных «торговок» [Достоевский 1972–1990, 14: 474–475] и своим озорством повергает парня в «дурацкое удивление» [Достоевский 1972–1990, 14: 475]. Во время этих разговоров Коля напоминает Великого инквизитора: смотрит на всех свысока, культивирует недостойную «тайну» [Достоевский 1972–1990, 14: 472], неожиданно объявляя, что навестит Илюшу. Тайна заключается в том, что Коля намеревается разыграть воскресение собаки Жучки. Великий инквизитор — лжец, и его ложь особенно ужасна, когда он обманывает людей в их самой сокровенной надежде: «Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было» [Достоевский 1972–1990, 15: 197]. Инквизитор сообщает Христу: «…мы <…> будем манить их наградой небесною и вечною», но «за гробом [они] обрящут лишь смерть» [Достоевский 1972–1990, 14: 236]. Тем самым Инквизитор демонстрирует своенравный атеизм: он был свидетелем того, как Христос воскресил умершую девочку, но упрямо отказывается верить в реальность вечной жизни. Учитывая «эгоистическое самолюбие» [Достоевский 1972–1990, 14: 503] Коли, подросток испытывает искушение совершить такой же отказ.

Затем Коля встречает Матвея, чье имя ему удается угадать. Он лжет, что его «выпороли», чтобы, как он предполагает, удовлетворить ожидания мужика [Достоевский 1972–1990, 14: 474]. О порке в связи с Колей упоминается неоднократно — и в сценке с «пузырями» [Достоевский 1972–1990, 14: 471], и в разговоре сначала со Смуровым [Достоевский 1972–1990, 14: 471], а потом и с Булкиным [Достоевский 1972–1990, 14: 494]. Эти упоминания вторят ужасным — и правдивым — историям Ивана о насилии над детьми, но вместе с тем и поднимают обескураживающую проблему не по годам развитых детей, способных выдумывать то, чего на самом деле не было[290]. Читатель воспринимает подобные моменты в комическом ключе, однако, возможно, мы смеемся напрасно: Колины выдумки сеют раздор [Достоевский 1972–1990, 14: 495]. Вспомним трагический смысл оголтелой атаки Ферапонта: «Почто благочиние нарушаешь» [Достоевский 1972–1990, 14: 302] — и капризное стремление Лизы к «беспорядку» [Достоевский 1972–1990, 15: 21]. Когда Коля удаляется «с победоносным выражением в лице» [Достоевский 1972–1990, 14: 476], с гордостью сознавая, что ему удалось «расшевелить дураков» [Достоевский 1972–1990, 14: 477] и что «теперь у них до вечера крику будет» [Достоевский 1972–1990, 14: 477], мы, возможно, вспоминаем о том, с каким презрением Инквизитор отзывался о множестве обманутых им «гусей» [Достоевский 1972–1990, 14: 238]. Когда Коля безнаказанно подстрекает молодого мужика убить гуся, он напоминает Смердякова, и не только потому, что причиняет муки животному: подобно Смердякову в сцене с Иваном у ворот, Коля подначивает деревенского парня и «нарочно» подмигивает ему[291], подталкивая крестьянина к выполнению его воли [Достоевский 1972–1990, 14: 495]. Вместе с тем Коля похож и на Ивана, «человека разумного», внушившего Смердякову философию вседозволенности. Наконец, подобно и Ивану, и Смердякову, Коля отрицает ответственность. На суде он заявляет мировому судье, что «только выразил основную мысль и говорил лишь в проекте» [Достоевский 1972–1990, 14: 496]. Читатель посмеивается над устроенной Колей неразберихой, но может припомнить и то, что хаос порой принимает и убийственные формы.

Озорник Коля неправильно воспринимает реальность и неправильно манипулирует ею. Однако на протяжении всей книги десятой его ожидания и прогнозы опровергаются персонажами, которые служат объектами его насмешек, например третьим мужиком, которого Коля счел «дураком» и «олухом» [Достоевский 1972–1990, 14: 477]. И пусть этот крестьянин навеселе, но его простые ответы дестабилизируют автономность Коли. Лукавые реплики мужика подчеркивают, что реальность — это божественный дар и что все призваны разделить этот дар, не соперничая друг с другом. Их комическая встреча приобретает характер притчи:

— Эй! здравствуй, мужик!

<…>

— Ну, здравствуй, коли не шутишь, — неторопливо проговорил он в ответ.

— А коль шучу? — засмеялся Коля.

— А шутишь, так и шути, Бог с тобой. Ничего, это можно. Это всегда возможно, чтоб пошутить.

— Виноват, брат, пошутил.

— Ну и Бог те прости.

— Ты-то прощаешь ли?

— Оченно прощаю. Ступай.

— Вишь ведь ты, да ты, пожалуй, мужик умный.

— Умней тебя, — неожиданно и по-прежнему важно ответил мужик.

— Вряд ли, — опешил несколько Коля.

— Верно говорю.

— А пожалуй что и так.

— То-то, брат.

— Прощай, мужик.

— Прощай.

— Мужики бывают разные, — заметил Коля Смурову после некоторого молчания. — Почем же я знал, что нарвусь на умника. Я всегда готов признать ум в народе [Достоевский 1972–1990, 14: 477].

Конечно же, этот рассудительный крестьянин «распознает» и озвучивает истину. Испытывая смущение перед Смуровым, который младше его, Коля пытается оправдаться, хвастаясь своей справедливостью и готовностью отдать должное тем мужикам, которые этого заслуживают. От его сентенциозного утверждения отдает ракитинским редуктивным «реализмом», который навешивает ярлыки на людей в соответствии