отвечала на мои письма. После первого, что написал ещё в изоляторе временного содержания, я зарёкся писать какие-либо письма. Думал, если ответит, и будет расположена на дальнейшее общение, значит, буду писать дальше. Всё, что угодно, и желательно только правду. Я хотел рассказать всё, от начала до конца, избегая в своих словах того, что могло добавить мне срок.

Но она не ответила.

Я ждал три месяца или больше, но ответа не было. Тогда я снова взял листок бумаги. Спустя год, уже когда меня перевели в колонию, я написал третье письмо. Меня не коробило то, что она не отвечает, у неё было право не то, что игнорировать, а вообще, забыть о том, что я существую. Но я не мог забыть. Каждый божий день я переворачивал воспоминания в своей голове, каждое мгновение, проведённое с ней, и никак не мог ими насытиться, это было как наваждение. Спустя год я осознал, что не просто люблю её. Даже дышать было трудно. Возможно, если бы мне удалось избежать тюрьмы, мы бы поговорили и разошлись на мирной ноте. Два месяца, может, меньше — с глаз долой из сердца вон.

— Ну напиши ты мне! Хоть что-нибудь, ну, пошли ты меня нахер, скажи, чтоб я сдох! Скажи, что ты жалеешь, что я выжил, — жаловался я своему сокамернику. Тридцатитрехлетний мужик ныл как влюбленная школьница. — Но нет, молчит, как рыба.

— Обидел ты её, значит. Или она сама не знает, чё ей надо. Может, тоже любит, но забыть просто хочет. Не напишет. Не жди, — ответил мне Женька.

И я перестал ждать.

Но не перестал думать о ней. Мазохист. Чем она так зацепила меня? Тем, что постоянно боролась, сопротивлялась, при этом отдавая свою нежность. Она металась, и в этом была только моя вина, я заставлял её переживать весь этот ужас. Просил доверять мне, но была ли у неё причина на это? Нет, не было. Никакой. Только мои слова. В отличие от Марины, которая видела зло там, где его не было, Диана столкнулась с ним лицом к лицу, но не пала духом. Во всяком случае, я очень надеюсь, что после освобождения, она не оказалась в психоневрологическом диспансере. Как бы я хотел, чтобы у неё всё было хорошо...

Пока мы жили в посёлке, жена не раз высказывала мне желание переехать в город, поэтому мы затянули пояса потуже и взяли квартиру в ипотеку. Близко к центру, три комнаты... Я постарался, и мы быстро выплатили долг. Теперь она моя, почти пустая, потому что вся мебель осталась в том доме, что после смерти жены я отдал её родителям, а, готовясь к похищению, я слил почти все свои средства, и теперь в этой квартире мне совершенно нечего делать. Первые несколько дней я просто сплю. С утра до вечера, в ночи до утра, пока не превращаюсь в зомби. Тогда я, наконец, привожу себя в порядок, благо, в колонии я не сидел сложа руки, вышел не с пустыми руками.

Долго не могу решить, купить ли ей цветы. Стою столбом в цветочном магазине, пока продавщица крутится вокруг меня, нахваливая уставшие на вид розы, но так ничего и не беру, подумав, что буду выглядеть как дурак, стоя с этим букетом за закрытой дверью. Отчего-то я уверен, что она не впустит меня.

Мне везёт, удается прошмыгнуть в подъезд, когда выходят люди. Поднимаюсь на её этаж и снова стою, уставившись на темно-коричневую металлическую дверь. Рука тянется к звонку, но вместо этого решаю постучаться. Проходит несколько минут, прежде чем я слышу её голос.

— Вадим...

— Привет, — выдыхаю, прислонившись к двери. — Впустишь меня?

— Ты сам писал мне, чтобы я не впускала незнакомцев в свою квартиру, — её слова вызывают у меня улыбку.

— У тебя всё хорошо?

— Да, пойдёт, — отвечает.

— Можно увидеть тебя хоть одним глазом?

С замиранием сердца жду ответа. Она молчит, но спустя какое-то время я слышу, как поворачивается дверная защелка и отхожу от двери. Открывает...

Она изменилась. Щёки стали чуть круглее, волосы темнее и короче. Но глаза те же. Смотрят на меня не то с трепетом, не то со страхом. Отчаянно борюсь с желанием прижать её к себе, боюсь отпугнуть, держу дистанцию.

— Проходи, — одарив меня слабой улыбкой, произносит она. Когда захожу в квартиру, в нос бьёт незнакомый мне очень тёплый запах, а в глаза сразу бросается сложенная в небольшом коридоре детская коляска. — Только тихо, пожалуйста.

Ребёнок?

Диана ведёт меня на кухню, и, проходя мимо комнаты, я не могу не заметить детскую кроватку. Ребёнка не видно из-за мягких розовых бортиков. Штука с игрушками над кроваткой тоже розового цвета. Как она называется? Да чёрт его знает.

На кухне тесно, и Диана жмётся к стене, когда я прохожу мимо неё, чтобы присесть на стул. Не хочет прикасаться ко мне. Но я стараюсь не обращать на это внимания, её можно понять. Мы не виделись почти три года, за это время она, наверное, и забыла, как я выгляжу. Вот только я не забыл, я старался сохранить в памяти черты её лица. Однако теперь она кажется мне красивее, чем была раньше. Взрослее, и, чувство, что не на три года, а куда больше.

— Ты сидишь с племянницей на выходных? — спрашиваю, дав положительный ответ на предложение выпить кофе.

Она запомнила, что я люблю обычный, без каких-либо добавок, и наливает молоко только в свой стакан. Улыбается.

— Это моя дочь.

Сердце стягивает в тугой комок. Понятно, почему она так изменилась. Молоденькая девушка стала женщиной.

— Рад за тебя, — говорю, сжимая в руке горячую кружку, пока терпит ладонь. Диана опускается на соседний стул и спрашивает меня.

— Ты говорил, что тебе дали больше? — её глаза скользят по лицу, по всем, полученным мной в камере шрамам. К своему облегчению, я не вижу отвращения в её взгляде. Но это ничего не меняет. Я потерял её.

— Да, я постарался выйти пораньше. Хотел бы ещё раньше, но не получилось. Давно ты замужем?

— Я не замужем, — пожимает плечами Диана. Только сейчас обращаю внимание на то, что на её пальце нет кольца. Развелась? Даже если так, она не впустит в свою жизнь чужого ей мужика, который однажды выкрал её вместе с подругами из дома и делал с ней ужасные вещи.