и довольно небрежно. Каменщиков приняли в состав Империи в качестве инородцев. Впрочем, думаю, многие из них к тому моменту и выглядели не как русские. Если верить Черту, из-за нехватки женщин приходилось жениться на монголках и бурятках. Так, наверное, и появились в Солоновом узкоглазые предки Мирона.

– Зачем же вы туда едете? – не выдержал водитель.

Ах, дядя…

Часа в три мы проехали по улице Верх-Уймона, и действительно, миновали нарядный двухэтажный дом Рериха, на фоне которого фотографировалась делегация экзальтированных теток.

Еще час – и перед нами появилась ровная белая долина, слегка наклоненная в нашу сторону. По ней извилисто шла черная подтаявшая колея, а на горизонте горели шапки гор. В самом центре этой горной цепи я увидела зубец Белухи.

И увидела его именно с того ракурса, что и на фотографиях, скачанных Галей Фоменко.

– Вон Солоновое. Но дальше нет дороги, – стесняясь, сказал водитель и затормозил. – Я машину разобью. Простите.

– Вернусь через два часа. Никуда не уезжайте.

Я вышла из машины и пошла по талой колее мимо торчащих из снега зонтиков сухой травы. Впереди виднелось несколько деревянных домов с серыми дощатыми крышами. За поселением высились темно-зеленые ели и блестела молочная излучина реки.

Стояла оттепель, и снег чавкал под моими ногами. Мои нарядные угги со стразами сразу же промокли насквозь.

Наконец я подошла к домам. Селенье казалось вымершим, лишь старая больная лошадь подбирала губами рассыпавшееся вдоль колеи сено. Пахло навозом, вдалеке гоготали гуси.

Затем из-за высоких крытых ворот высунулся белобрысый мальчишка лет шести. Посмотрел на меня и спрятался обратно.

Я упрямо стояла посреди дороги, открытая всем взглядам. Я широко расставила ноги, положила руки в карманы и смотрела в одну точку, изо всех сил делая вид, что не уйду отсюда никогда.

Что так и буду стоять, пока не добьюсь своего.

Ворота распахнулись шире. На улицу вышла пожилая женщина с ярко-голубыми глазами и монгольскими скулами. Она была в красном шерстяном платке с розами и сером ватнике.

– Тебе чего, дочка? Кого-то ищешь? – с окающим акцентом спросила она.

– Я ищу Мирона Нагибина, – ответила я.

– Так его нет. Он уехал.

– Он вернулся из Москвы, – сказала я. – Я знаю.

Она помолчала, теребя уголок платка.

– Натворил Митька делов… Ага?

Она это даже не спросила, а, скорее, сообщила.

– Мне нужно поговорить, – с отчаяньем повторила я. – Я приехала из Москвы. Специально!

– Ну, поговорим. – согласилась она. – Но в дом не зову. Нельзя мне. Пойдем на завалинке сядем.

Мы подошли к дому и сели на дощатую приступку под окном. Краем глаза я увидела, что за стеклом шевелится голубая занавеска и за нами из дома наблюдает белобрысый мальчишка.

– Нет Мирона, – сказала женщина. – Уехал в Красноярск. К братьям в скит. Там останется, в миру больше не хочет.

– Что-то случилось в Москве, да?

Она вздохнула.

– Ну так что… Известное дело… Митька – чудище, осташ… Рыбак он черный…

– Почему? Почему он чудище?

– Бесы его с толку сбили. Давно ишшо. – она быстро перекрестилась. – Зря его Мирон к Марте отправил – к самым бесам в логово. Отродье любушкино, все его беды от прелюбодеяния…

– У Мити?

– Да какого Мити! У Мирона. Бабка его была из Любушкиных. Не мог он женскому соблазну противиться. С Мартой этой на старости лет связался. А потом и Митьку к ней отправил – пусть, говорит, погостит. Марта, говорит, ему, как мать. А там же бесы рядом! Эти, с напланетянами. Они ему и напели в уши.

– А раньше он не таким был?

Она подумала немного, вздохнула.

– Крутило его, дочка. Всегда крутило. Но спасение рядом, только иди к Богу, он уж и объятья раскрыл. Мог он спастись. Молился, веру нашу принял, фамилию.

– Вы тоже Нагибина?

– Ага-ага, – закивала она. – Нагибины мы.

– Почему Мирон из Москвы уехал? – спросила я. – Что случилось?

– В Любушкино согласие он поехал, места бабкины хотел посмотреть. Дно это теперь морское. И девок там увидел. Молодых.

– В Любушкином согласии? – переспросила я. – Но…

– Не веришь? – огорченно сказала она. – А ты верь! Митька – черный рыбак. Чудище, осташ. Мирон хотел девок освободить, но Митька ружжо наставил. Говорит, уходи, жалею тебя за доброту. Последний раз жалею. Пути наши теперь разошлись. И больше, говорит, не увидимся. Вот так-то. Так оно и понятно: теперь ему одна дорога.

Она помолчала, сурово глядя на гору.

– Освободить девок, – повторила я. – Значит, они живы?

– Живы.

– И где они?

– Так я же говорю: в Любушкином согласии. Откуда бабка Миронова. Ой, он парнем еще тот был ходок. Все оттуда идет! Кровь, дочка – не вода.

– Но если девки живы, – сказала я. – то почему Мирон не пошел в полицию?

– Нам нельзя, дочка. Мы отдельно.

– Но это живые люди!

– Да. И Митя матерью поклялся и сестрой своей, что отпустит девок.

В этот момент в окно стукнули. Я снова увидела мальчишку. Он подавал какие-то знаки.

– Картошка сварилась, – сообщила женщина. – Сейчас принесу. У тебя посуды своей нет?

– Нет. Откуда?

– Я бы молока налила, – объяснила она. – В нашу-то нельзя. Ты прости, что в дом не зову, у меня муж строгий, не разрешает, чтоб на святые образа смотрели. Можешь к Бердюгиным пойти, если надо заночевать. Они пускают. Я отведу.

– Нет, я уже скоро поеду.

– Подожди. Я сейчас…

Она ушла за картошкой.

Я сидела на завалинке и смотрела на зубец Белухи, все еще различимый на фоне темнеющего неба. Справа от него уже появилась первая голубая звезда.

Она вышла с вареной картошкой на газете. Положила ее мне на колени, я почувствовала приятный жар. Она достала из кармана кулек с солью и насыпала на газету немного.

– Кушай, дочка, – сказала она.

И я стала есть. Картошка была очень вкусная: рассыпчатая, сладкая, ароматная, она была полита постным маслом и пахла семечками. Я посыпала ее крупной серой солью.

– Обида, – произнесла женщина и снова перекрестилась.

– Что?

– Носил он ее, отпустить не хотел. Думал, что его родных убили. Мы говорили: ты не знаешь и знать не можешь. И судить не можешь. Бог все знает и Бог всем воздаст. Но он сам захотел суд вершить. Разве он Бог?

Я помолчала. Картошка вдруг показалась мне сухой, буквально застряла в горле, мешая дышать. Она же смотрела на гору и слегка покачивала головой.

– …А кто мы, чтобы судить? А, дочка? Да разве это мыслимо таскать в себе такую злобу? Выгнать ее надо, выдавить, как чирей, с самым корнем.

Я тоже посмотрела на гору. С ее вершины лился на меня нежно-голубой свет затухающего