Я почувствовала, что он целует меня в лоб.

«Ты и правда намеревался жениться на мне, когда мне былопятнадцать лет?»

«Это мучительные воспоминания! У меня до сих пор уши горятот оскорблений твоего отца! Он практически выгнал меня из своего дома!»

«Я люблю тебя всем сердцем, – прошептала я. – Тывсе-таки победил. Ты получил меня в жены».

«Получил, но мне кажется, слово „жена“ здесь не вполнеуместно. Интересно, ты что, уже забыла, как еще совсем недавно возражала противэтого термина?»

«Мы вместе, – сказала я, с трудом выговаривая словаиз-за его поцелуев; я теряла силы и одновременно наслаждаласьприкосновением его губ, их неожиданным стремлением к целомудреннойлюбви. – И мы придумаем другое слово, более возвышенное, чем „жена“».

Внезапно я отодвинулась. В темноте я его не видела.

«Ты что, целуешь меня, чтобы я не могла разговаривать?»

«Да, именно этим я и занимаюсь», – ответил он.

Я отвернулась.

«Повернись, пожалуйста», – попросил он.

«Нет», – ответила я.

Я неподвижно лежала и смутно ощущала, что его тело теперькажется мне вполне нормальным на ощупь, потому что мое тело не мягче и, можетбыть, не слабее. Грандиозное преимущество! Да, но я его любила! Любила! Так чтопусть целует меня сзади, в шею. Повернуться к нему лицом он меня не заставит!

Должно быть, встало солнце.

Потому что на меня опустилась завеса тишины, как будтовселенная, все ее вулканы, бушующие приливы, все ее императоры, судьи,сенаторы, философы и жрецы стерлись из жизни.

Вот, Дэвид, собственно, и все.

Я могла бы еще на протяжении многих страниц развиватькомедию в стиле Плавта или Теренция. Я могла бы посоперничать с шекспировской«Много шума из ничего».

Но в основном это все. Все, что стоит за легкомысленнойверсией событий, данной в «Вампире Лестате» и облаченной в свою окончательнуютривиальную форму Мариусом – или Лестатом, кто их знает.

Так что я, с твоего позволения, поведаю тебе о техвоспоминаниях, что остаются для меня святыми и до сих пор сжигают мне сердце,как бы ни пренебрегала ими другая сторона.

И повесть о нашем расставании не просто история о разладе –она может послужить уроком другим.

Мариус научил меня охотиться, ловить только злодеев, убиватьбез боли, окутывать душу жертвы сладостными видениями или же предоставлять ейвозможность освещать собственную смерть каскадом фантазий, судить которые я несмею – я просто поглощаю их, как кровь. Здесь особой летописи не требуется. Посиле мы были друг другу под стать. Когда какой-нибудь обгоревший, безжалостныйи амбициозный кровопийца все-таки находил путь в Антиохию – поначалу этодовольно редко, но все же случалось, – мы вместе казнили непрошенногогостя. Чудовищные умы, выкованные в недоступные нашему пониманию эпохи, ониискали царицу, как шакалы ищут мертвое тело.

Мы никогда не спорили относительно их участи.

Мы часто читали друг другу вслух, вместе смеялись над«Сатириконом» Петрония, делили и смех, и слезы при чтении горьких сатирЮвенала. Новые сатиры и исторические книги непрерывно поступали из Рима иАлександрии. Но кое-что постоянно отделяло от меня Мариуса. Наша любовь росла,но вместе с ней росло и число ссор, и ссоры эти все более и более скреплялинашу связь, что чрезвычайно опасно.

Все те годы Мариус хранил свою приверженность логике, какдева-весталка хранит священный огонь. Если мной вдруг овладевали восторженныечувства, он был тут как тут – хватал меня за плечи и без обиняков объяснял, чтоэто нелогично. Нелогично, нелогично, нелогично!

Когда во втором веке в Антиохии случилось ужасноеземлетрясение, а мы остались невредимы, я осмелилась заговорить о божественномблагословении. Мариус впал в бешенство и не замедлил указать мне на тот факт,что то же самое вмешательство высших сил хранило римского императора Траяна, вэто время пребывавшего в городе. Как я это объясню?

Кстати сказать, Антиохия быстро восстановилась, ее рынкирасцвели вновь, появилось множество новых рабов, ничто не остановило караваны,направлявшиеся к кораблям.

Но задолго до землетрясения мы едва ли не дралисьпрактически каждую ночь.

Если я проводила несколько часов в комнате Матери и Отца,Мариус неизменно приходил за мной и стремился привести в чувство. Он не можетчитать, когда я в таком состоянии, заявлял он. Он не может думать, зная, что ясижу внизу и намеренно призываю к себе безумие.

Почему, требовала я ответа, его господство должнораспространяться на каждый угол нашего дома и сада?

А как же тот факт, что, когда какой-нибудь древнийобгоревший кровопийца добирается до Антиохии, мы договариваемся о его убийствеи разделываемся с ним на равных?

«Мы не подходим друг другу по умственным способностям?» –спрашивала я.

«Только ты могла задать такой вопрос!» – следовал ответ.

Конечно, ни Мать, ни Отец больше не двигались и не говорили.До меня не долетали ни кровавые сны, ни божественные указания. Мариус напоминалмне об этом только изредка. И через довольно долгое время он позволил мневместе с ним присматривать за святилищем и до конца убедиться, какой степенидостигает их молчаливое и внешне бездумное подчинение. Они выглядели совершеннонедоступными, и наблюдать за ними иногда было просто страшно.

Когда Флавий на сороковом году жизни заболел, между мной иМариусом разразилась одна из наиболее чудовищных ссор. Это случилось в самомначале нашего совместного существования, задолго до землетрясения.

Кстати говоря, это было чудесное время, так как зловредныйстарый Тиберий заполнял Антиохию новыми замечательными зданиями. Она моглапосоперничать с Римом. Но Флавий заболел.

Мариус тяжело переживал это. Он больше чем привязался кФлавию – они без конца обсуждали Аристотеля, а Флавий оказался одним из техлюдей, которые одинаково хорошо умеют делать все – как управлять домом, так и сидеальной точностью копировать самый эзотеричный, рассыпающийся на куски текст.

Флавий ни разу не задал нам вопроса о том, кто мы такие. Яобнаружила, что его преданность и любовь намного превосходили любопытство илистрах.

Мы надеялись, что болезнь Флавия не очень серьезна. Но когданаступило ухудшение, Флавий стал отворачиваться от Мариуса всякий раз, когдатот к нему заходил. Однако если протягивала руку я, он всегда принимал ее. Ячасто часами лежала рядом с ним, как он когда-то лежал со мной.

Как-то ночью Мариус отвел меня к воротам и сказал: