Он посмотрел на меня с величайшим уважением Но ничего несказал.

«Смирение тебе добра не принесет, – продолжалая, – когда придут такие времена. Для смирения требуется воля, а для волитребуется решимость, а для решимости требуется вера, а для веры требуетсянечто, во что можно верить! А для любого действия или смирения требуетсяпонятие свидетеля! Так вот, если ничего нет, то и свидетеля не будет! Ты покаэтого не знаешь, но я-то знаю. Надеюсь, что, когда ты это выяснишь, кто-нибудьсможет тебя утешить, пока ты будешь наряжать и причесывать эти чудовищныереликвии под лестницей! Пока ты будешь приносить им цветы! – Я оченьразозлилась. И продолжала: – Вспомни обо мне, когда наступит этот момент, –если не ради прощения, то хотя бы как о примере. Ибо я это видела – и выжила. Ине имеет значения, что я останавливаюсь послушать проповеди Павла о Христе, илиже что я танцую, как дура, перед рассветом в подлунном саду, или же что я… чтоя люблю тебя. Все это не важно. Потому что ничего нет. И увидеть это некому.Некому!

Возвращайся к своей истории, к набору лжи, старающейсясвязать каждое событие с причиной и следствием, к нелепой вере, постулирующей,что из одного проистекает другое. Говорю тебе, это не так. Но ты, как истинныйримлянин, так не считаешь».

Он сидел и молча смотрел на меня. Я не могла понять, чтотворится у него в голове или на сердце.

«Так что ты хочешь, чтобы я сделал?» – спросил он наконец.Никогда еще он не выглядел более невинно.

Я горько рассмеялась. Разве мы говорим на одном языке? Он неслышал ни одного моего слова. И вместо ответа задал мне встречный вопрос.

«Ладно, – ответила я. – Я скажу, чего я хочу. Любименя, Мариус, люби, но оставь меня в покое! – выкрикнула я, даже незадумываясь, ибо слова вырвались сами собой. – Оставь меня в покое, чтобыя сама искала себе утешение, средства выживания, какими бы глупыми ибессмысленными они тебе ни казались. Оставь меня в покое!»

Он был задет; он ничего не понял и смотрел на меня с прежнимневинным видом.

Про прошествии десятилетий у нас было много подобных ссор.

Иногда после этого он приходил и вел со мной длинные иобстоятельные беседы о том, что, по его мнению, происходит с Империей: чтоимператоры сходят с ума, что у сената не осталось власти, что само развитиечеловека – уникальное явление природы и за ним стоит наблюдать. Он думал, чтострастное желание жить не оставит его до тех пор, пока будет существоватьжизнь.

«Даже если на свете не останется ничего, кромепустыни, – говорил он, – я захочу смотреть, как одна дюна переходит вдругую. Даже если в мире останется всего одна лампа, я захочу наблюдать за еепламенем. И ты тоже».

Но условия нашей битвы и ее пыл практически никогда неменялись.

В глубине души он считал, что я ненавижу его за то, что онтак недобро обошелся со мной в ту ночь, когда я получила Темный Дар. Яговорила, что это ребячество. Но не могла убедить его, что мои душа и интеллектслишком глубоки, чтобы таить обиду за такой пустяк, и что я не обязанаобъяснять ему ни мысли свои, ни слова, ни поступки.

Двести лет мы жили вместе и страстно любили друг друга. Янаходила его все более красивым.

Поскольку в город стекалось все больше варваров с севера и свостока, он уже не чувствовал необходимости одеваться как римлянин и частоносил расшитые драгоценными камнями восточные одежды. Волосы его стали мягче исветлее. Он редко их стриг – что, конечно, приходилось делать каждую ночь, еслиему хотелось сделать их покороче. Они падали ему на плечи во всем своемвеликолепии.

По мере того как разглаживалось его лицо, исчезали и тенемногочисленные линии, по которым так легко было распознать его гнев. Я ужеговорила тебе, что он очень напоминает Лестата. Только он более компактносложен, а челюсть и подбородок сделались несколько более твердыми, еще когда онбыл смертным. Но лишние складки вокруг глаз исчезли.

Под конец, боясь поссориться, мы иногда не разговаривалицелыми ночами. Но постоянно обменивались знаками физической привязанности:объятия, поцелуи, иногда – молчаливое пожатие рук.

Тем не менее мы понимали, что уже прожили намного дольше,чем позволяет нормальная человеческая жизнь.

Мне нет нужны подробно описывать тебе историю техудивительных времен. Она слишком хорошо известна. Скажу лишь о самом главном иопишу тебе перемены, происходившие во всей Империи, так, как воспринимала их я.

Антиохия, процветающий город, оказалась нерушимой.Императоры начали оказывать ей милости и наносить визиты. Появилось множествохрамов, отправляющих восточные культы. А позже со всех краев начали стекаться вАнтиохию христиане.

В результате христиане в Антиохии составили огромнуюинтересную группу людей, ведущих друг с другом нескончаемые споры.

Рим пошел войной на евреев, полностью сокрушив Иерусалим иуничтожив священный еврейский храм. В Антиохию и в Александрию съехалосьмножество блестящих мыслителей-евреев.

Дважды или, может быть, даже трижды мимо города следовалиримские легионы – они направлялись в Парфянское царство; однажды у нас дажеслучилось собственное небольшое восстание, но, когда дело касалось Антиохии,Рим всегда принимал меры сверхпредосторожности, а потому на целый день закрылирынок! Торговля шла своим чередом, караваны вожделели корабли, а брачный обрядмежду ними вершился на ложе Антиохии.

Новых стихов появлялось немного. В основном они былисатирическими. Сатира, казалось, осталась единственным безопасным средствомчестного выражения мыслей римлянина, и мы получили невероятно смешную историюАпулея «Золотой осел», высмеивающую все религии на свете. Но в поэзии Марциала сквозилагоречь. А доходившие до меня письма Плиния изобиловали ужасающими суждениями поповоду морального хаоса в Риме.

Как вампир я стала питаться исключительно солдатами. Они мненравились – своим обликом и своей силой. Я умертвила стольких из них, что дажевошла среди них в легенду: «Смерть в обличье гречанки» – из-за одежды, котораяказалась им архаичной. Я нападала на темной улице, наугад. Я не опасалась, чтоменя поймают или остановят, – слишком велики были мое мастерство, сила ижажда.

Но эти бунтарские смерти дарили мне видения: пламя всолдатском лагере, рукопашная схватка на крутом горном склоне. Я ласководоводила их до кончины, до краев переполняясь кровью, и иногда как черезтуманную пелену мне виделись души тех, кого, в свою очередь, убили они.

Когда я рассказала об этом Мариусу, он заявил, что ничего,кроме подобной мистической чепухи, от меня и не ожидал. Я не стала с нимспорить.

Он с напряженным интересом следил за событиями в Риме. Меняже они просто удивляли.