– А ты-то как узнал, что я приехал? – спрашиваю.

– От мамы, – говорит Маузер. – А ей сказал Андрюха Есаулов.

Дом Есауловых наискосок от дома Маузеров, «листвяжный», пятистенок. Там и КамАЗ, гружённый гравием, возле ворот сейчас стоит. Андрюхин.

Мать Маузера, тётя Лотта – тётя Эмма, работает уборщицей на почте. И Виктор часто из Исленьска с ней общается по телефону, когда она приходит на работу – «в три часа дня и минута в минуту». Когда тётя Лотта, разговаривая с сыном, кричит в трубку, слышно её в любом конце Ялани. И даже в ельнике поблизости. «Лотта на почте, – люди говорят. – С Витькой её соединили, с сыном».

Со мной приехал повидаться Маузер. И мать проведать заодно. Он её «сильно-сильно» любит. А как иначе? Хоть мать, хоть муттер. Отец его, дядя Карл, человек добродушный и мастеровой, три года назад перестал быть человеком и ушёл из нашей жизни – в иную. Ушёл с концами. Не вернулся. Видел, как Витя плакал над его могилой. Горько. Мелко всем телом трясся и ушами, невмоготу было смотреть. И невозможно было оторваться. А после пили до утра с ним…

Но это в прошлом.

В краевой больнице «орудует» Маузер. Хирург. «Да уж, делов-то, разрезаю-отрезаю-пришиваю», – шутит. Каким он был, таким и остаётся. И не зазнался, нос не задирает. От старых друзей не отказывается, не прячется от них и даже выпить может с ними. Пример – сегодня. Не располнел, не полысел. Борода и усы у него, у «арийца», «монгольские» – не носит. «Усы туда ещё сюда, а борода – три волосины. Только появятся, дня три побудут – и сбриваю. Чтобы народ не смешить». И уши у него такие же, какими были в детстве. Теперь, после Олимпиады, можно сказать: как у Чебурашки. На просвет мармеладно-розовые. Как катафоты. Или поворотники. Похоже. Сейчас налево должен повернуть, левое ухо ярче правого – на солнце дольше, значит, было, или натёр его сильнее полотенцем, сидит, никак не может «повернуть», лишь угрожает. Ни один, наверное, мальчишка в нашей школе раньше мимо Маузера не прошёл и, повернувшись, сзади по уху его не хлопнул. Привык к этому Маузер ещё с яслей и с детского сада, вроде как и внимания не обращал. Да и теперь не обращает. Спокойный и Невозмутимый. Внешне, по крайней мере. Ни с кем в Ялани он не дрался, такого не было, ну, только с Рыжим. Да и дрались-то: Рыжий, обзывая «фашистом», таскал Маузера, как щенка, за уши, а Маузер, обзывая «колодником», Рыжего – за волосы. За что там тоже было потаскать. Как только ладони Маузер о них не протыкал, об эти волосы, такими были они грубыми, «как проловока медная»; стакан воды мы ради интереса на них ставили – не проминал, ну, разве чуть. Вот вся и драка. Мирились тут же. И бо́льших не было друзей, чем Маузер и Рыжий, только под ручку не ходили по Ялани. И до сих пор живут, не ссорятся, видеться реже, правда, стали. Тут уж не их вина, а обстоятельств.

В дом тётя Лотта – тётя Эмма с улицы вошла – «утка и гусь кормиль, голодный собака», – тут же на кухню к нам и говорит:

– Петух, шопа, подох. Башка отрубить, пилять, не успель.

– Мама, не ругайся.

– Я не рукайся.

Вижу, и тётя Лотта постарела, сетка морщинок возле карих глаз сплелась. И прядь седая появилась. Смотрит на нас и улыбается.

– Ви кушай, кушай, надо хорошо питайся. Не один вотка… Я не сказаль?.. Гертруда Майер самуш вишель?

– За кого, мама?

– За русский.

– А, за Серёгу, что ли?

– За неё.

– Свадьба была?

– Та, сватьба биль, я на нём не биль… тёлка отелился.

Гертруда Майер – её племянница и двоюродная сестра Маузера, дочь Карла, с Усть-Кеми, но теперь живёт в Елисейске, закончив там педагогический институт. Учителка, как говорит Маузер.

– Матеус – немец. Фольк. Гертруда, шопа, отказался…

В присутствии чалдонов, то есть русских, тётя Лотта изъясняется по-русски как умеет, как уж получается, на этот счёт ничуть «не беспокоится», нужным запасом слов она владеет. Без русских – только на своём, на «дойч». Маузер по-немецки понимает, но говорить не говорит. В школе у него как с «родным», так и с языком предков не ладилось, с «двоечки с плюсом» на «троечку с минусом», шаляй-валяй, и был доволен: в четверть на тройку гордо выходил. Как только в медицинский умудрился поступить? И, впрочем, с первого захода. Без самогонки и особенной кровяной колбасы дяди Яши да красной рыбы и чёрной икры дяди Карла, думаю, не обошлось. Так на благое дело и простительно. Специалиста Гаузера хвалят. «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой», – балагурит. Кто ж его знает, может, и пройдёт. Но зато в химии неплохо «тямал». В школе уже «химичил» с самогонкой. И получалось. Для этих опытов ему хватало двух кастрюль и фляги бражки. Так что у нас, друзей его, проблемы с «выпить» не было. Перед «танцульками». И «помаленьку». Было и так: перебирали… Но это в прошлом.

Не в избе, а в избах, как говорят в Ялани, имея в виду две или несколько смежных комнат в доме, прибрано, чисто и разумно: каждая вещь имеет своё место, переворачивать весь дом, чтобы найти ту, какой вдруг хватишься, не надо. И ограда у Гаузеров обихожена, в «образцовом порядке». И пристройки все ладные. И за оградой порядок. И в огороде «ранжареи». Гусей держит тётя Лотта, матеря их то и дело, уток, кур, корову и «один вредний-развредний молодой швайн».

Он и на самом деле вредный, этот поросёнок. Пока я был в бане, он мой «полевой» ботинок, и так-то сношенный на один бок, едва не изжевал, но за ворота уже вытащил, «пожулькал». Тётя Лотта увидела и отняла у него, у «ширной шопы», мою обутку вовремя.

О том, кто где и как сейчас из наших одноклассников, поговорили.

– А Вовку, – спрашиваю, – видишь?

– Балахнина?..

– Ну да.

– Встречаемся, – говорит Маузер. – Заходит изредка ко мне. К нему нельзя – соседка злая.

– Так и играет в том ансамбле?

– Нет, не играет. С кем-то характером там не сошёлся… Пока что только шоферит. А ты не знаешь?

– Что не знаю?

– Ты его брата Петьку помнишь?

– Конечно, помню, – говорю. – За нами бегал следом и вопил как резаный: «Вовка, возьми меня с собой!» – голос писклявый. В одних трусах или без них, босой – и чешет по крапиве, только башка белёсая мелькает. Мы