с Вовкой от него всё время прятались – куда «парням» десятилетним с ним, пяти-то летним «сосунком»?.. И при тебе, наверное, бывало…

– Припоминаю…

– Не забудешь.

– Погиб Петя в Афганистане.

– Ты что?!

– На сверхсрочную там оставался, – говорит Маузер. – Думал, ты знаешь… Вовка за ним поехал в Краснодар. Вроде ещё живого привезли, а уже в госпитале умер.

– Вот ни фига себе!.. Как жалко парня. Красивый, статный.

– И жалко мать.

– А как она?

– Давно не видел тётю Груню. Не ходит вроде… Тамарка с ней так и живёт.

– В город не хочет к ней?

– Не хочет.

– А мне и дома не сказали…

– Не знают, может?.. Да и откуда?.. Это ж на днях вот тут случилось… Доставляли его уже один раз из Кабула в Краснодар или Ростов, в начале июня, с ранением каким-то, чуть подлечили и обратно…

– Я и не слышал, – говорю.

– А кто тебе там, в Ленинграде, сообщил бы, – говорит Маузер. – В газетах вроде не писали… Вовка сказал, что повезёт тело на родину, в Ялань.

– Куда ж ещё…

– Двадцать два года нынче вот исполнилось. И всё на этом, нет Петра.

– В Петров день, – говорю, – родился в пятьдесят восьмом. Хорошо помню, как дядя Коля, Царство Небесное, песни всю ночь на Балахниной пел, радостный, а Вовка, небольшой же ещё тогда, пяти лет от роду, на аккордеоне одним пальцем ему подыгрывал. А потом он, дядя Коля, на коне в телеге вёз тётю Груню с новорождённым из больницы домой, а мы стояли на угоре и смотрели…

Затихла муха. Не звенит. Нашёл её взглядом – в углу рамы. Успокоилась на время. Не шевельнётся. Как умирает. И называют их «сонными». Возникают вдруг откуда-то, когда другие их бесцеремонные сородичи перестают досаждать своей вездесущностью животным и людям и куда-то пропадают. Не все же на «липучках» остаются или на отравленном варенье.

– Мухи, – спрашиваю, – на юг не улетают вслед за ласточками?

– Если и улетают, – отвечает Маузер, – то лишь как корм для них, для ласточек, попутный. Природа. В каждой мелочи практична.

– Да уж, – говорю. – И сбежавшие уголовники…

– Да уж, – говорит Маузер.

– Я про «попутных»…

– Слышал. Рыжий рассказывал.

– Ещё приврал, наверное…

– Рыжий не врёт, а фантазирует.

– Фантаст-писатель. Знаю, знаю. «Меч богатырский» с ним выкапывал, «доспехи рыцарские» на Балахниной…

– Не ври. Твоя была идея…

– Ладно, моя. Я с ним искал подземные ходы.

– Все мы искали. И с толку ты сбивал всех, а не Рыжий.

– Ну ладно, ладно.

Сидим после, молчим какое-то время. Задумались. Об общем, каждый о своём ли, и как ворота хлопнули, не слышали.

Друг наш, Андрюха Есаулов, забегает, дверь нараспашку отмахнув. Прикрыл её за собой тут же. И говорит, сверкнув глазами:

– А то замёрзнете, сидите!

– Олег замёрз уже, – говорит Маузер. – В бане.

– В бане-то запросто! Не за столом же! Правда, Истома?!

– Правда, – говорю.

– Вот это дело!

И:

– Ох, растак-мастак! – говорит Андрюха. – Ну вы даёте!

Весёлый, шумный, как всегда. Сейчас и вовсе: даже нам, тоже уже нетрезвым, видно, что он, Андрюха, хорошо поддатый. Разулся на крыльце, наверное. Не за воротами же. В носках, косматых от сенной трухи. В «геологических» штанах. В вылинявшем светло-голубом «десантском» берете без кокарды. Сорвал его с головы, в боковой карман распахнутого пиджака засунул. Усы и бакенбарды, как глухарь хвост на току, распушил, ветром ли, шёл когда, взъерошило их. Обнимает тётю Лотту – та собралась на улицу идти, – жарко целует её в щеку.

– Мила моя! – ей говорит.

Потерялась тётя Лотта в объятиях Андрюхи – маленькая, он – под метр девяносто, широкоплечий.

– Вотка пахнет, не любить, – пытается от него безрезультатно оттолкнуться тётя Лотта, смеётся. – Уйти, колючий борота.

– Маму не задуши… в своих объятиях, – предупреждает Маузер.

– Ага, дак как жа! Задушу. Обнять-то можно тётушку-соседушку!

– Можно, – говорит Маузер. – Но осторожно.

Принёс Андрюха бутылку водки. На стол её громко выставил.

– Вот она, милая! – кричит.

– У тебя сегодня все милые, – говорит Маузер.

– Не сегодня, а всю жизь!

– Да знаем, знаем, не ори ты.

– А я тихонько. Если я крикну, вы под стол завалитесь.

– Не надо.

Не стали мы бутылку распечатывать. Самогонкой помянули Петра Вторых. Уже не парня – мужика. Жена, вдова теперь, и сын остались у него в Верхне-Кемске. Не знал о его смерти и Андрюха. Повосклицал, повосклицал и присмирел. Но ненадолго. Пустился бурно, глотая слова и размахивая руками, рассказывать, как медведя возле своего покоса, в малиннике, сегодня видел. «Ох, напугал-то, напугал! Дак там зверина! Встал на дыбы, а я ему по пояс».

– По ремень, – говорит Маузер.

– А?! – говорит Андрюха.

– Я говорю, давайте выпьем.

– Ну дак давайте! Кто мешат?!

За детство выпили, за юность. Ну и конечно – за Ялань.

Взял Маузер гитару, запел «Paint It, Black». Я, вспомнил что-то, подвываю.

Андрюха ёрзает на стуле. Терпел, терпел и говорит:

– Давайте русскую. А эту, ну йё…

Исполнил Маузер душевно, расходясь незначительно в тональности с инструментом и привирая немного в мелодии, про Ланку. «Заметелил окна снег белый, раздвигались, как во сне, стены». Слова у песни вроде бы другие, но мы давно привыкли к этим, так и поём, их не меняем. После – «Ты у меня одна, словно в году весна». Я помогал, Андрюха – нет.

И я мурлыкал-напевал когда-то под гитару эти песни моей Тане, вспомнилось. Бывало, что и под баян. Аккордеон я так и не освоил. Не одолел и саксофон, признаться стыдно. Есть оправдание: он, саксофон, мне в руки так пока и не попал. Вот попадёт когда, тогда-то я уж…

Но не об этом.

Помрачнел Андрюха. Стал, не поднимаясь из-за стола, с нами навек будто, слезу пустив, прощаться: просыпаться ему завтра рано, на покос пойдёт, мол, – гре́би много, копён на пятнадцать.

Сидит пока и не уходит. Скрипит зубами по своей привычке. У нас мороз от этого по коже – столько знакомы с ним, не притерпелись.

– В город, к Наташке, счас рвану!

– Да ты куда?! – унимаем его. – На ночь-то глядя. Да и пьяный!

– Ага, я пьяный!.. Как стекло!

– Бутылочное! – говорит Маузер.

– А?! – говорит Андрюха.

– Тебе же завтра на покос!

– Мне час туда и час обратно! Я ей скажу, какая она дура!

– Сходи на почту, позвони.

– Закрыта почта! И телефона дома нет! Куда звонить?.. На кофемолку?

– А у соседей?

– А у соседей тоже кофемолка… Ну их!.. Я ей в глаза хочу взглянуть! Вчерась мне шшоку рассарапала!

– Где расцарапала?.. Не видно.

– Под бакенбардом!

– Под бакенбардом-то, так ладно.

Посидели ещё сколько-то, ушёл, обидевшись на нас