Сортируя осколки по размерам, этот физик обнаружил, что кучамелких черепков неизменно весит в шестнадцать раз больше, чем куча средних, ате, в свою очередь, в шестнадцать раз тяжелее оставшихся от битого горшкакрупных частей. Этот коэффициент может немного изменяться, причем зависит он неот материала, а от формы разбиваемого предмета.

Человеческие судьбы, конечно, не битые горшки, но и в нихнередко обнаруживаются четкие, а потому еще более загадочные математическиезакономерности…

Марина и Морис смотрели телевизор, Лизочка спала, а Алёнасидела на все еще теплых, не утративших дневного жара плитах, смотрела на ковшБольшой Медведицы, который сиял и сверкал прямо перед ней, словно нарочно длянее вышитый алмазами на черном бархате небес, вдыхала аромат роз, долетавшийчерез дорогу, из сада веселой голландки Труди, и думала о том, что всегдаименно так и случается в ее жизни, согласно математической закономерности:вроде бы должен произойти поцелуй, вроде бы он уже близок, а происходит именноудар… сто тысяч раз удар.

Так было раньше, так было и с Никитой Шершневым, который ейпонравился, и с Фримусом, который ее обворожил тем, что бесподобно похож наИгоря… а уж с Игорем-то!.. Так, судя по всему, будет происходить в ее жизни ивпредь.

Она слишком сильная и слишком хорошо знает, чего хочет. Аесли хочет, то сразу, быстро, все! Ей некогда и неохота ждать, когда мужчина ейэто предложит, она предпочитает взять сама… но мужчины ведь так скупы иосторожны, так расчетливы! Они мстят смелым женщинам. Алёна первая сказала освоей любви Игорю… ну и где сейчас Игорь, а где она? Потом зачем-то вмешалась вдела Никиты Шершнева – и в результате вынуждена спасаться от него под светомэтих невероятных бургундских звезд, среди сказочного аромата бургундских роз…

Впрочем, хоть и говорят, будто неприятности не исчезаютбесследно, а просто переходят из одного состояния в другое, а все же нет худабез добра. Здесь такая красота, такой покой! Здесь тревога стихает, словноветер на закате, кажутся сущим бредом все рассуждения Бертрана о невероятныхсовпадениях. В самом деле – больно надо киллёру Никите Шершневу рыскать, словнотать в нощи, по всему Парижу в поисках какой-то шалой писательницы, чтобы…

Повеяло легким ветерком, запах роз сделался еще слаще,слышнее стало задумчивое блеяние овец на скотном дворе Жильбера. Потом до слухаАлёны донеслось легкое повизгивание щебенки, которой был усыпан асфальт, и мимотеррасы, не заметив недвижимо сидящей в потемках Алёны, прошел – стремительно,едва касаясь земли, – Никита Шершнев: явился из темноты и канул в нее –словно призрак, вызванный растревоженным воображением нашей писательницы.

Словно тать в нощи.

Нет, конечно, деньги и все прочее на меня вот так сразу неупали. Сначала я работала, как все другие девушки. И какое же это былоудивительное время в моей жизни!

Я побыла манекеном всех уровней – сначала у «Ланвен», потому Поля Пуаре. Там больше платили – поэтому я и ушла к нему. Но там атмосферабыла совершенно другая, чем у мадам Жанны, с которой я на всю жизнь сохранилаотличные отношения. Помню, как меня придирчиво осматривали при первой встрече,заставляли задирать платье и показывать ноги! Проявлять излишнюю скромность нерекомендовалось: можно было запросто вылететь со службы. Да и о какой скромностиможет идти речь? Раз я согласилась на это ремесло, то не имело смысла особенноиграть в чувство собственного достоинства… Для новой жизни не нужны старыеодежды – обо мне это можно сказать в буквальном смысле!

Впрочем, я с этим скоро смирилась, как смирилась со своейстрижкой: тем паче что она мне необычайно шла.

Вообще с нашим патроном было трудно. Он придирался кмало-мальской провинности: прическе, небрежному макияжу… слишком печальномувыражению лица, в конце концов… да уж и не знаю, к чему только не придиралсяПуаре! Иногда патрон просто выстраивал нас в круг и рассматривал долгим,тяжелым взглядом. Потом вдруг делал странный жест, как будто муху отгонял. Унас, кстати, это так и называлось между собой: гонять мух. После такого жестадевушка, на которую в эту минуту смотрел Пуаре, могла считать себя выгнаннойвон, словно докучливая муха. Хорошо еще, что мадам Жанна Ланвен клятвеннопообещала, что возьмет меня обратно, стоит мне лишь захотеть, поэтому я приПуаре никакого страха не испытывала. Этим-то я патрону и нравилась: остальныевсе наши девушки при нем дрожкой дрожали! К тому же я пришла не с улицы, я ужемногое умела: и медленно, с гордым видом прохаживаться, выставив вперед то одноплечо, то другое, и правильно поворачиваться (тут большое значение имело, какты ставишь ноги, чтобы не косолапить, как это любим делать мы, русские), ипереодеваться с быстротой молнии.

Вообще работать у Пуаре было тяжелее, чем где бы то ни было:коллекция обновлялась каждые шесть месяцев, и большинство времени мы, манекены,не красоту свою демонстрировали, а стояли на помосте, а модельеры на насдрапировали ткани, подбирали к ним кружева, ленты, кроили, закалывалибулавками, порою нечаянно втыкая их в тело… словом, мы часами изображали собойименно тех деревянных манекенов, о которых я думала в самом начале своейкарьеры. Длились примерки часами без перерыва, некоторые девушки даже в обморокпадали.

Этого боялись: наш патрон слабостей не любил и не прощал,мог снова начать «гонять мух»…

Потом, когда я уже стала манекен-волан и даже пару разпобывала в роли манекен-монден, у меня появилась дублерша. Так называли девушекс такой же фигурой, как у ведущих манекенов фирмы, но еще не получившихизвестности, мало чему наученных, на которых кроили и шили платья для нас, этуалей.

Работа, словом, была у меня такая, что особенно предаватьсясердечным страданиям времени не было. Днем, по крайней мере. А ночью меня тогданачал мучить сон, который и стал наваждением всей моей жизни.

Мне снилось, будто мы снова идем по льду Финского заливавсей нашей группой, и я снова вижу полускрытые капюшонами лица моих спутников:здесь и леди Эстер, и приснопамятный Корсак, и пианист Соловьев (хотя к томувремени я уже узнала, что он погиб, про это даже в газете было, в нашейэмигрантской «Русской мысли»), и профессор восточных языков, как его там… Ну иНикита, конечно. И вот снова я наступаю на кабель, протянутый по льду, сновавижу огни Кронштадта, снова появляется матрос и тащит меня куда-то прочь,однако Никита не бросается мне на помощь, и скоро все наши скрываются в ледянойтуманной мгле. Я вырываюсь, пытаюсь высвободиться, однако матрос вдруг говоритмне знакомым голосом:

– Ну что ты рвешься, дурочка! Я просто хочу открытьтебе глаза, открыть истину!