На Берлин я смотрела снисходительно и свысока, совершенно непонимая, чем он меня так привлекал когда-то. Теперь я стала уже совершеннопарижанкой и влюбилась в этот город. Разве что на Москву или Петербург ясогласилась бы променять Париж, да и то если бы это были прежняя Москва и прежнийПетербург. Ну да, мы тогда, в начале 20-х годов, еще как-то верили ввозможность возвращения всего нашего прежнего – незабытого, незабываемого,любимого… Я и теперь верю в это: в смысле, верю, что вернусь именно в тот мирпосле смерти, ибо только так, по моим представлениям, может выглядеть рай. Неисключено, конечно, что я попаду в ад… хотя за что?

А впрочем, насколько понимаю, я очень скоро узнаю, кудаименно попаду. Смерть моя уже не за горами, а потому надо перестать отвлекатьсяна всякие глупые размышления, чтобы успеть записать все, что хочется, и даженужно записать. Кому нужно? Ну мало ли… Вдруг кто-то да прочтет. Вдруг моизаписки помогут кому-нибудь иначе взглянуть на жизнь, откроют глаза нанекоторые тайны, разгадку которых знают очень немногие, может быть, вообще яодна?..

Итак, я продолжаю.

Берлин, повторяю, не произвел на меня совершенно никакоговпечатления. Да я его толком и не видела, потому что, едва мы поселились вотеле, к нам прибыл распорядитель предстоящего дефиле и устроил ужасныйскандал: оказывается, надев на нас для поездки те пальто, которые следоваловыставить для обозрения публики только на подиуме, Пуаре сорвал контракт! Азначит, устроители дефиле не намерены платить за наш проезд, за проживание ивообще не намерены давать Пуаре его гонорар.

Обе стороны в этом вопросе были, конечно, хороши назагляденье, показали себя во всей красе, однако наш патрон все же попыталсяперещеголять тех, кого называл скупыми лавочниками: он не хотел тратить наоплату счета в отеле свои деньги и предложил нам, манекенам, тихонько собратьсвои чемоданчики и поодиночке, тайно покинуть отель – выйти черным ходом идобраться до вокзала городским автобусом, чтобы не расходоваться на такси.

Мы все: двенадцать девушек-манекенов, восемь русских ичетверо француженок, – переглянулись, словно беззвучно посовещавшись, иотказались красться по черным лестницам. Ну как это возможно: уйти из отелянезаметно двенадцати девушкам, которые одеты нарочно для того, чтобы привлечь ксебе как можно больше внимания?!

Не припомню точно, что именно вразумило тогда нашегопатрона: то ли этот неожиданный «бунт на корабле», то ли то, что протащитьнезаметно громадные кофры с платьями, сшитыми для дефиле, было вовсе ужневозможно, – однако он отказался от своей глупой затеи. И тогда мы сКисой Куприной… к слову сказать, среди нас была Ксения Куприна, дочьзнаменитого писателя, чудесная и очень красивая девушка, она имела большойуспех в дефиле Пуаре, правда, меня жуткий смех разбирал, когда я слышалафранцузский вариант ее имени… почему-то им очень понравилось то прозвище,которым ее называли в детстве, Киса, ну вот так и повелось: Кисб Купри́н!Жуть какая-то. Потом, спустя много лет, в Тургеневской библиотеке на рю Валанся взяла почитать книжку каких-то знаменитых русских, вернее, советскихписателей… не помню ни имен их, ни названия этой жуткой книги, за каким-токладом там гонялись, спрятанным в стульях, ужасная чушь, даже не слишкомсмешная, за исключением нескольких фраз, а главный герой вообще какой-тонемытый, потный кошмар в грязных белых брюках… ну так вот, одного из персонажейэтой чепухи звали Киса Воробьянинов. Читая, я вспоминала нашу КисэКупри́н, нашу молодость, ту поездку…

А, ну вот, о той поездке!

Итак, мы с Кисой предложили положиться на русский авось ивспомнили нашу старинную поговорку, которая способна отрезвить самые безумныепрожекты: утро-де вечера мудренее! Патрон еще немного побушевал, пригрозил всехуволить, едва прибудем в Париж, но потом согласился проверить истинность нашейпоговорки – и мы разошлись по номерам.

Ночь мы провели тревожно, однако русский авось не подвел.Наутро явился распорядитель дефиле и сообщил, что фирма смилостивилась исогласилась возобновить контракт. Мы мигом смекнули, что дело в проданных надефиле билетах: немцы просчитали, что, возвращая деньги за них, они потеряютбольше, чем если общиплют Пуаре. Итак, они и в самом деле оказались скупымилавочниками, а наш патрон с тех пор поверил, что воистину – outro vetcheramoudreneje, – и частенько потом этими словами щеголял…

Дефиле наше прошло шумно, успешно, все им были довольны, ивот какое еще произошло во время него событие.

После дефиле, когда мы переодевались, к нам ворвалсявозмущенный Пуаре (а надо сказать, он вообще не стеснялся входить к нам, когдамы были еще полуодеты, иногда даже сам скидывал с себя все до белья, напяливалто или иное платье и показывал, как именно надо в нем ходить, как его нужно«подавать») и принялся кричать, что у него не дом терпимости, а дом моды, чтоон не позволит нам под его прикрытием устраивать свидания с любовниками, что вего доме с девушками не встречаются…

При этом он почему-то грозно смотрел на меня.

Мы ничего не могли понять, что такое приключилось: никто изнас с гостями и словом не обмолвился, не то что какие-то свидания кому-тоназначать! Потом патрон немножко поостыл, и вот что выяснилось: к нему подошелкакой-то человек и попросил представить его одной из манекенов. А именно – мне.На что Пуаре ответствовал, что в его доме с девушками не встречаются, что унего дом моды, а не бордель… ну и так далее.

Я ничего понять не могла, я в Берлине совершенно никого незнала… потом вспомнила, что здесь живет Корсак. Вот уж с кем встречаться мнехотелось меньше всего! Я была просто счастлива, что у нас такой неуступчивыйпатрон, и поблагодарила его. Он был ошарашен и сменил гнев на милость.

Я уж про этот случай даже забыла, но вот настал вечер, и мыпосле прощального ужина отправились на вокзал. Мы стояли перед своим вагоном,ожидая посадки, как вдруг Пуаре встал в позу возмущенной добродетели (онвыглядел иногда ужасно смешно, когда вдруг вот так, ни с того ни с сего,начинал изображать из себя старую деву-гувернантку или строгую классную дамунаших гимназических лет!) и воскликнул, глядя почему-то опять на меня:

– Какая наглость! Нет, я этого не потерплю!

Я торопливо оглядела себя – вроде бы выгляжу как обычно,ничего такого с моим туалетом не произошло, – а потом изумленно спросила:

– Что случилось, патрон?

– Какая наглость! – продолжал бушеватьПуаре. – И она еще спрашивает, что случилось! Нет, я этого не потерплю!