— Сир Сяо.

— …перепутала направление и вместо мишени выстрели прямо в ложу Наместника южного предела. Вы представляете, госпожа Су? И да, мистер. Мистер — Сяо.

— Мистер Сяо!

— Мы делали ставки, — произнес Малыш своим обычным голосом. — Внутри «звезды», пройдет ли этот Турнир так же … мирно, как Кернский… или закончится как-то иначе.

— И? Ваша ставка выиграла?

— Увы. Моя вера в вас стоила мне почти половины жалованья за четыре декады… Зато сир Райдо сорвал куш — выиграла одна его ставка из двух. Почти сто пятьдесят чистыми! Вы сделали его богатым, всего лишь раз выйдя на поле! Вторая — никогда не сыграет, и я верну свои империалы обратно!

— И на что он ставил? Неужели, что стрела прилетит Фениксу в задницу?

— Что вас исключат из Турнира, — серьезно ответил Сяо, — если вы будете участвовать, вас исключат непременно.

— Это временное исключение. Не по моей вине. Я выполняла требования дознавателей.

— Знаю, — Сяо склонил голову, пришпоривая коня, чтобы мы шли бок о бок. — Но факт остается фактом — ставка выиграла. О чем выдумаете, леди Блау? — спросил он, глядя на то, как резко я натянула удила.

— О несправедливости…

— … вы не виноваты….

— … о том, что сиру Райдо, если он воспитанный сир, непременно следует со мной поделиться, раз он делает деньги на леди…

— Оу…

— … и думаю о том, как проходит расследование?

— Запрещено обсуждать, леди Блау. Ваш статус, — он помедлил, — на текущий момент…

— …заключенная под стражу.

— … подопечная. А любые обсуждения такого рода запрещены. Сир Таджо дал четкие указания. Простите. Задайте вопрос на любую другую тему и я отвечу.

— Я должна была попытаться, — улыбку скрыло кади. — На что была вторая ставка достопочтенного сира, которая «никогда не сыграет, и вы вернете империалы обратно»?

Лицо Сяо осветилось от удовольствия и предвкушения.

— Что на этот раз вы полностью и подчистую разрушите халибадскую Арену, леди Блау.

***

Провинция Бель-ле, городской дом, переданный сиру Таджо Шахрейну в личную неотчуждаемую собственность

— Прошу, — Малыш Сяо откинул накидку с лица и дурашливо поклонился на воротах, которые вели в тенистый садик, опоясывающий дом по кругу, скрытый за высокой стеной из белого камня. — Мы рады приветствовать сиру Блау в доме сира Таджо. Личная неотчуждаемая собственность, переданная городским советом за заслуги перед провинцией, — пояснил он.

Неотчуждаемая? Которую Шахрейн продаст, когда окончательно осядет в Столице?

Я приподняла бровь и аккуратно шагнула туда, где была единожды — проездом, более восьми зим назад, была давно — в прошлой жизни.

Внутри ничего не изменилось — дорожки, рассекающие сад на четкие квадраты, увитая виноградом, плющом и цветами внутренняя часть стен, площадка для танцев под открытым небом должна располагаться в дальней части — небольшая, для одного-двух человек — всегда девственно белая — я помнила, можно хоть сейчас танцевать босой — чистящие артефакты тогда работали исправно.

Табличка над дверью, с надписью каллиграфическим почерком — «да обретет мир всяк сюда входящий», щербинка на второй ступеньке сверху — я опять зацепилась носком сапога, полы, устланные цветными коврами внутри, летящие шторы — казалось, дом замер. Застыл много зим назад точно в таком же виде, как тогда, когда его покинула Хозяйка.

Ещё много раз облетят лепестки с персиков, укрыв сад розовым покрывалом, много рассветов и закатов минует, но здесь — в доме — останется все по-прежнему. Доме, который Таджо превратил в склеп, создав усыпальницу для своей матери.

Дом был женским настолько, что в нем было неуютно находиться даже мне, насколько же должно быть неуютно менталистам? Безделушки, вазы, засушенные цветы, расшитые шелковые подушечки, расписанные веера, ширмы с Хаганатским орнаментом, мирийские ковры, и набор чайного фарфора — столичный, из голубой глины.

Даже пиалы на чайном столике были расставлены так, как будто через мгновение, шурша юбками ханьфу, в комнату впорхнет Хозяйка, мелодично позвонит в колокольчик, и слуги принесут нам послеобеденный чай.

Дом, который стал тюрьмой на долгие зимы. Склеп, в котором Шахрейн хранит воспоминания.

— Не трогайте, леди Блау, — испуганно попросил Сяо, увидев, как я легко коснулась пальцами томиков стихов, выставленных на полке — ни пылинки. — Ради Мары, ничего не трогайте, и не двигайте с места, в вашей комнате — вам выделили гостевую спальню в северной части дома — вы в своем праве, но здесь…

— Сир Таджо — против.

— Попросил не прикасаться, — уточнил Сяо и потянулся к стеллажу — придирчиво поправил собрания стихов по одной линии — выставив ровно, как будто коснувшись, я нарушила святость места и совершила преступление.

— Здесь есть слуги?

— Слуга. Единственный, и его отпустили на всё время нашего пребывания. Вам придется справляться самостоятельно, а для поддержания порядка хватает артефактов.

— Порядка? — я осмотрелась — в большой гостиной царил хаос, настоящий первозданный хаос, какой бывает, когда в доме живут… творческие женщины, и все пространство выстраивают вокруг себя.

Единственные комнаты в этом месте, я помнила — где Шах убирался сам — это личная спальня и кабинет, там царил почти стерильный порядок, как в алхимической лаборатории. Только эти две комнаты носили отпечаток Таджо.

Во всем остальном доме до сих пор безраздельно властвовала почившая сира.

Или мистрис? Я не помнила, лишали ли мать Таджо титула. Юная поэтесса училась в Столице, и поступила на факультет Искусств, когда ее заприметил Наследник — на тот момент — рода Таджо.

А дальше — как в дурном дамском романе, но с несчастливым концом. История не имеет сослагательного наклонения — бастард одного из самых известных родов Центрального предела вырос на окраине Южного.

Их с матерью — позор семьи — отселили отдельно из большого дома в Бель-ле. Тут он и вырос. На деревянных брусьях тренировочной площадки на заднем дворе до сих пор можно найти инициалы Шахрейна, вырезанные ритуальным кинжалом.

Мать не взяли даже наложницей, внебрачный ребенок не интересовал никого до тех пор, пока у сына не обнаружили высокий уровень дара и выдающиеся способности к менталистике.

После принятия в род Таджо с Шахрейном захотели общаться все и сразу — вроде у него осталось двое дядей по матери. О которых я ни разу не слышала ничего, как о мертвых— ни хорошего, ни плохого, за несколько зим.

Я переходила из комнаты в комнату, и трогала знакомые с прошлой жизни вещи — касалась пальцами статуэток — вот эту нефритовую белокрылую Ниму, Таджо поставил в кабинете и использовал вместо пресс-папье, напольная ваза из холла, томики стихов, сундук, вырезанный целиком из пожелтевшей от времени кости какого-то пустынного хищника — тоже был мне знаком. Я столько раз стирала с него пыль — никаких бытовых чар и плетений, избавь Великий — только отрезом мягкого меха.